Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Если в предыдущих рассуждениях в центр политических оценок тех процессов и событий, которые привели к заключению пакта Гитле­ра — Сталина, было поставлено германское посольство в Москве, то сделано это не без причины: его дальновидный политический прагма­тизм поднял его над тогда еще не просматривавшимся достаточно четко сочетанием конфронтаций, враждебных поляризаций и подозрений. В противоположность воззрениям национал-социалистского руководст­ва да и открытым или завуалированным пожеланиям жаждавших реви­зии сложившихся реальностей политиков других государств оно по ряду причин, в том числе — не в последнюю очередь — по причине глу­бокого уважения к народам Советского Союза, исходило из реально­стей Советского государства, даже отмеченного печатью сталинского централизма. Поэтому оно находило мало промахов в образе действий Советского правительства вплоть до самого заключения пакта. Если и историография готова к этому, то она тоже найдет поведение Советско­го правительства в период от Мюнхена до заключения московского пак­та — образ действий, измеренный по собственным предпосылкам этого правительства[1317], — до известной степени понятным и приемлемым.

Сталин был серьезно встревожен приходом Гитлера к власти. Уже в том самом году он прервал военное сотрудничество. Год спустя, когда в результате подписания германо-польского пакта о ненападении (26 ян­варя 1934 г.) существовавшее до тех пор в Восточной Европе равнове­сие сил оказалось нарушенным, он попытался сначала побудить Германию к отказу от притязаний на Прибалтику, а затем увлечь груп­пу причастных государств идеей договорного закрепления безопасно­сти этого региона. Попытка не увенчалась успехом. Советская внешняя политика сделала из этого «необходимые выводы» и в 1935 г. полностью переориентировалась на союз с западными державами, предполагав­ший также вовлечение эвентуальных «буферных государств».

Германо-советские отношения были и остались глубоко заморо­женными. Кроме известных дипломатических демаршей 1934 г., ника­ких других советских прощупываний готовности германской стороны к переговорам историками не отмечено. Утверждение о якобы испытывавшемся Сталиным расположении к Гитлеру даже в кульминацион­ные моменты германо-советской конфронтации 1935 — 1939 гг. было и остается мифом. И даже если бы в его основе и лежало некое достовер­ное ядро (на это могли бы указывать слова восхищения, употребленные Сталиным в кругу своих товарищей для характеристики «молодца» Гитлера[1318]), то все равно оно ограничивалось бы тайным, негласным расположением, — в практике внешнеполитической деятельности, ко­торая в реальной действительности должна стимулироваться какими-то иными побудительными мотивами, а отнюдь не мотивом эвентуальной личной любви-ненависти, оно вплоть до заключения пакта и — при критическом рассмотрении — даже в период действия пакта не находило никакого отражения.

В течение 1936 — 1938 гг. Советское правительство, как и прави­тельства Франции и Великобритании, с растущей озабоченностью сле­дило за ростом мощи национал-социалистской Германии. От этих международно-политических перемен неотделим был и «большой тер­рор». Он призван был создать свободное от конфликтов, гомогенизиро­ванное общество, которое в критические моменты, демонстрируя монолитную сплоченность, выполняло бы волю единого «вождя». В от­личие от параллельных унификационных процессов, которые стиму­лировались Гитлером в Германии и в конечном счете работали на его планы завоевания мирового господства, мероприятия Сталина могли проводиться преимущественно лишь под углом зрения превентивных и оборонительных мотивов.

Под воздействием отрезвляющего опыта, связанного с неудержи­мым продвижением германского вермахта на восток (аншлюс Австрии) и с незначительной эффективностью созданного в Европе союзного противовеса (Судетский кризис), главная забота Сталина переключи­лась на Украину и Прибалтику. Поведение Франции и Англии на Мюн­хенской конференции, а также последующий образ действий этих стран в их двусторонних отношениях с Германией добавили Советско­му правительству и его дипломатии массу новых тяжелейших разоча­рований, усугубивших антиимпериалистическую подозрительность советской стороны. Одновременно крайне сузилась внешнеполитиче­ская дееспособность Советского Союза: исключенное, невзирая на свою принадлежность к западной союзной системе, из сообщества спо­собных вести переговоры наций и загнанное в ситуацию международ­ной изоляции, Советское правительство к началу октября 1938 г., когда явно нарастала угроза войны, имело в своем распоряжении лишь весь­ма ограниченный выбор возможных внешнеполитических шагов. Та­ковыми могли быть:

1) продолжение усилий ради возведения — совместно с западными державами — здания коллективной безопасности с использованием возможностей Лиги Наций, несмотря на имевшийся в обоих случаях отрицательный опыт;