Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Вопрос о том, в какой мере эти предложения впечатлили Сталина и оказали на него влияние, тоже остается предметом умозрительных спе­куляций. Документы и на сей счет не дают оснований для интерпрета­ций в позитивном смысле. А все то, что выдавалось за подтверждения (вроде, например, сообщений о речи, произнесенной Сталиным на за­седании Политбюро вечером 19 августа), на поверку оказалось фальси­фикациями[1321]. Все же применительно к периоду между 17 и 21 августа можно констатировать частичный отход от позиции 15 августа и усиле­ние формального интереса к германским предложениям, хотя в данном случае не было сделано никаких уступок по существу. Так, 17 августа Молотов заявил, что Советское правительство желало бы пойти на «за­ключение пакта о ненападении или подтверждение пакта о нейтрали­тете 1926 г.» после надлежащего переходного и подготовительного периода «с одновременным принятием специального протокола о заин­тересованности договаривающихся сторон в тех или иных вопросах внешней политики, с тем чтобы последний представлял органическую часть пакта». В этом протоколе среди прочего должно было найти свое отражение заявление германской стороны от 15 августа. Заявление Риббентропа от 15 августа содержало отказ Германии от применения силы в отношении СССР, признание «жизненного пространства» каж­дой из сторон и урегулирование территориальных вопросов — таких, как «Балтийское море, Прибалтика, Польша, Юго-Восток и т.д.». По­скольку Молотов в тот же день 15 августа в беседе с Шуленбургом про­явил большой интерес к двум пунктам из политического приложения к «плану Шуленбурга», предусматривавшим гарантирование независи­мости Прибалтийских государств и оказание влияния на Японию, мож­но исходить из того, что Сталина интересовали в первую очередь эти пункты («Балтийское море, Прибалтика») заявления Риббентропа. Но он проявил открытость и в отношении других вопросов — Молотов по­просил немецкую сторону представить соответствующие материалы и дать уточняющие разъяснения, охарактеризовав это как необходимое условие визита Риббентропа.

Сталин и Молотов осознавали тот факт, что, пойдя на подписание не подлежавшего обнародованию протокола в качестве приложения к договору, они тем самым отступали от ленинского принципа открыто­сти международно-правовых соглашений. Высказывание Молотова в беседе с Шуленбургом от 17 августа («Естественно, что вопросы, затро­нутые в германском заявлении от 15 августа, не могут войти в договор, они должны войти в протокол») предполагало длительную внутреннюю конфронтацию с этой проблемой и одновременно означало уступку не­мецкой стороне и, если угодно, духу «буржуазной» дипломатии. Это от­клонение от нормы и отразившееся в нем приспособление к правилам игры западных государств, предполагавшим возможность договорен­ностей, которые затрагивали бы интересы суверенных третьих госу­дарств, сегодня не без оснований ставятся им в упрек[1322]. Все же и здесь не следует упускать из виду исходившее от советской стороны и слу­жившее доказательством ее борьбы за легальность настояние на том, чтобы секретный «особый протокол» был упомянут по крайней мере в постскриптуме к подлежащему опубликованию тексту договора и оха­рактеризован как органическая составная часть договора, в которой были изложены определенные пункты внешней политики, представ­лявшие взаимный интерес. Проектируя включение этого постскрипту­ма в проект договора от 19 августа, Молотов вновь запросил немецкий проект протокола. Содержание протокола, как и отношение Советско­го правительства к заключаемым им договорам, он определил как «очень серьезное дело», заявив, что его правительство «выполняет обя­зательства, которые на себя принимает, и ожидает того же от своих пар­тнеров по договорам». Эти слова весьма недвусмысленно отразили озабоченность советской стороны в связи с несбалансированностью бу­дущего секретного дополнительного соглашения. Оговорка о включе­нии постскриптума в договор о ненападении, отражавшая советское стремление пройти свою половину пути навстречу партнеру, не отве­чала желаниям германской стороны и в ходе переговоров — возможно, под воздействием реального текста немецкого проекта протокола — отпала.