Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

По словам советника посольства Андора Хенке, утром 24 августа, на небольшом приеме, последовавшем за подписанием договора, Моло­тов «поднял бокал за господина Сталина, заметив при этом, что именно Сталин своею речью в марте с.г., правильно понятой в Германии, под­готовил поворот в политических отношениях»[396]. Но как продемонстри­ровал Э.Х. Kapp[397], в этот момент мнимого внешнеполитического три­умфа «желание польстить Сталину, назвав его отцом только что успешно заключенного договора, было настолько очевидным, что ска­занное не стоит воспринимать слишком серьезно».

Неизвестно, обратил ли кто-нибудь еще внимание министра иностранных дел Германии на возможное значение речи Сталина. По мнению некоторых, не названных представителей МИД, опро­шенных Де Виттом Пулом в 1946 г., Москва «неофициально» уве­домила Берлин о том, что выступление Сталина было адресовано германскому правительству[398]. Однако речь, вероятно, шла, если оставить в стороне сомнительные разведывательные источники[399], о слухах, рожденных из отрывочных сведений относительно усилий германского посольства в Москве, направленных на подготовку политического сближения.

По-видимому, и «секретный доклад», составленный сотрудником партийного аппарата и бюро Риббентропа Рудольфом Ликусом[400] 1 апре­ля 1939 г.[401], то есть во время пребывания Шуленбурга в Берлине, был результатом неправильно понятого (подслушанного) сообщения или же целенаправленной дезинформации. Согласно Ликусу, нарком обо­роны маршал Клемент Ефремович Ворошилов «недавно... в беседе с супругой германского посла отрицательно (высказывался) о политике западных держав (и заметил)... что отношения между Германией и Со­ветской Россией могли бы быть поставлены на иную основу». Но ведь Шуленбург не был женат, подобное заявление наркома обороны было просто немыслимо.

Правда, характер слухов и более поздние утверждения Риббентро­па указывают на то, что рекомендации германского посольства и осо­бенно усилия посла в Берлине все-таки в конце концов не прошли бесследно. Под воздействием пассажей речи Сталина, относящихся к Германии, в Берлине постепенно укрепилось мнение, что Сталин «не терял из виду пути к германо-советскому взаимопониманию»[402].

Взгляд Москвы на оккупацию Чехословакии

По свидетельству московских очевидцев, оккупация Чехословакии (15 марта 1939 г.) и создание Протектората Чехии и Моравии (16 мар­та) «шокировали, но, вероятно, не застали совсем врасплох»[403] Со­ветское правительство. Оно не испытало того потрясения, которое ощутили западные государственные деятели в связи с тем, что, захва­тив Богемию и Моравию, рейх «сбросил маску» и перешел от «политики национальной экспансии к политике агрессий, от требований нацио­нального единства к воинствующему империализму»[404]. Уже во время судетского кризиса Литвинов заявил германскому послу, что Москве хорошо известно, что речь идет вовсе не об осуществлении прав немец­ких меньшинств, — Германия просто хочет «уничтожить всю Чехосло­вакию... завоевать страну»[405].

Не произвело на Советское правительство никакого впечатления и наступившее в Париже и Лондоне осознание того, что после оккупации Праги[406] Мюнхенское соглашение больше не существует[407], что Гитлер растоптал надежды западных демократий[408]. В оккупации Праги гер­манским вермахтом оно видело «полное нежелание Гитлера считаться с Англией или Францией и уважать взятые на себя обязательства»[409].

Кроме того, советская сторона с удовлетворением наблюдала за тем, как подобный разрыв Мюнхенского соглашения наконец-то вывел широкие слои Англии вместе с ее премьер-министром из летаргии уми­ротворения[410].

И все же оккупация Праги причинила Советскому правительству известное беспокойство; она привела к быстрому изменению баланса политических и экономических сил на востоке Центральной Европы, которое не могло не затронуть советские интересы. Тревогу, пожалуй, смягчил тот факт, что Гитлер, создав венгерскую буферную зону в Закарпатской Украине, счел возможным не перемещать свои войска к советской границе. Германия и СССР по-прежнему не имели общей границы, которая, как это показывала германо-польская граница, мог­ла стать неспокойной.