Пакт. Гитлер, Сталин и инициатива германской дипломатии. 1938-1939

Когда нарком иностранных дел Литвинов с некоторым, как сообща­ло германское посольство, удовлетворением[411] принимал германские «объяснительные ноты» от 16 и 17 марта, по-видимому, в этом чувстве прежде всего отразилось облегчение Советского правительства в связи с подобным решением опасного вопроса Закарпатской Украины. Ответ­ная нота СССР, врученная германскому послу наркомом иностранных дел поздно вечером 18 марта в Москве[412] и советским полпредом мини­стерству иностранных дел 19 марта в Берлине и в тот же день распрост­раненная ТАСС и переданная по советскому радио, представляла собой недвусмысленное и решительное, но одновременно сдержанное потону осуждение немецкой акции. Действия германского правительства, го­ворилось в подписанной Литвиновым ноте, были «произвольными, на­сильственными, агрессивными»; они грубейшим образом попрали «принципы самоопределения народов», «создали... опасность всеобще­му миру... нарушили политическую устойчивость в Средней Европе... и нанесли новый удар чувству безопасности народов». От имени Совет­ского правительства нарком заявил, что Советское правительство не может признать действия германского правительства правомерными.

Нота Советского правительства, которую в Москве посчитали «рез­кой»[413], а за рубежом даже «чрезмерно резкой»[414], была адресована германскому послу. В ней со ссылкой на нормы международного права осуждались действия Германии, но вместе с тем содержались заверения в глубоком уважении к послу графу фон Шуленбургу. Как и во время судетского кризиса, посол и теперь, в связи с вручением ноты, в беседе с Литвиновым попытался выяснить дальнейшие намерения Советского Союза. Однако и на этот раз он получил лишь уклончивые ответы, не­достаточные для надежного сдерживания Гитлера. Резюмируя в отчете Типпельскирху (ОКВ) содержание разговора между Шуленбургом и Литвиновым, генерал Кёстринг писал, что Советский Союз будет «и да­лее на бумаге действовать заодно с нашими противниками... Охотно вместе кричать, но не воевать»[415].

Посол же подчеркнул принципиальный характер ноты, в которой говорилось о том, «что Советское правительство не может признать за­конным государственно-правовые изменения в Чехословакии, ибо они осуществлены без всенародного референдума»[416]. В своем отчете ми­нистерству иностранных дел он пытался смягчить тон ноты Литвинова, которая-де «выражала мнение Советского правительства и не содержа­ла протеста»[417]. Желая предупредить неправильный вывод об односто­ронней уступчивости Советского«правительства в связи с германской акцией, Шуленбург одновременно подчеркнул «практическое значе­ние» ноты, которое якобы состояло в том, «что и впредь Советское пра­вительство не станет действовать автономно, а будет учитывать поведение Англии, Франции и Америки».

Всем содержанием своих отчетов посол пытался не допустить пре­кращения переговоров между Берлином и Москвой в этой новой, более сложной обстановке. Начальство в Берлине без особого понимания от­неслось к его усилиям. 20 марта Вайцзеккер по поручению Риббент­ропа передал Шуленбургу по телеграфу указание[418] в дальнейшем избегать обсуждений с представителями Советского правительства лю­бых вопросов, касающихся оккупированной Чехословакии. Поэтому поводу, говорилось в телеграмме, послам Англии и Франции в Берлине уже «заявлено, что мы не можем принять протесты». Правительство рейха больше не интересовали дипломатические соглашения. Тем не­отложнее представлялась германской дипломатии в России ее задача.

Взгляды «старого» ведомства после Праги

Как отмечает Де Витт Пул, после аннексии Чехословакии ведущие работники МИД стали задаваться вопросом, были ли «западные держа­вы готовы и в состоянии создать противовес резкому возрастанию не­мецкого влияния» на востоке Центральной Европы и «не было ли Советам выгоднее достичь, пусть даже временного, взаимопонимания с Германией». Они начали вновь возвращаться к взглядам Бисмарка от­носительно «совпадения интересов Германии и России в польском во­просе»[419].