Палач

Чтобы не смущать ее, я тоже беру в руку кусочек мяса и жую. Пусть поест, если голодна. Я больше налегаю на вино – так мне легче контролировать свои эмоции. Звучит немного дико, но так оно и есть. Алкоголь немного расслабляет меня, и я могу увидеть Иру как обычную, пусть и очень красивую девушку, а не как прекрасную статую у меня в квартире. Или того хуже – картину гениального художника, к которой нельзя прикоснуться из боязни испортить…

После первого бокала (из своего она едва отпила) наливаю себе второй и откидываюсь в кресле:

– Как у вас дела?

Она мгновение смотрит прямо мне в глаза, потом опускает голову и начинает облизывать один за другим тонкие розовые пальцы на правой руке, которой держала мясо. Я перегибаюсь в кресле и беру с подоконника стопку салфеток, которую всегда забываю положить на стол. Она никогда не напоминает. Сейчас, не глядя на меня, благодарит кивком и вытирает пальцы бумагой. Берет бокал с вином, делает большой глоток и только потом говорит:

– Нормально.

У нее красивый грудной голос, с той чуть заметной хрипотцой, что бывает у чувственных женщин.

Звук ее голоса, который я услышал впервые за несколько дней, опять закручивает и отпускает пружинку завода моего сердца, и оно устремляется вскачь, заставляя меня задыхаться. Но я не мальчик и уже привык справляться с собой. Я несколько раз глубоко и медленно вдыхаю-выдыхаю, стараясь, чтобы это не было заметно для нее. Впрочем, она уже взяла второй кусок зайчатины и, наклонившись над столиком, выбирает себе кусок помидора. У меня в голове вдруг словно щелкает фотоаппарат, и я знаю, что это мгновение, как кадр, останется теперь в моей памяти навсегда.

Я вижу перед собой черный провал двери в коридор и на его фоне – освещенную чуть розовым, теплым светом керосиновой лампы девушку в профиль, которая сводит меня с ума. От вина и тепла она уже раскраснелась, и обычно бледное лицо чуть расцветилось легким румянцем на высоких скулах. Это необыкновенно ей идет – кажется, что она светится изнутри.

Она центр композиции. Слева и справа ее оттеняют теряющиеся в свете лампы, стоящей на столе, сервант и тахта. Перед ней между ее креслом и тахтой – столик с едой и бутылкой вина. Мебель и вся комната уходят в темноту, становясь продолжением ночи, и служат только для того, чтобы подчеркнуть центр моего мира.

Она выпрямляется, и я моргаю, возвращаясь к реальности.

– Что у вас с продуктами? – спрашиваю я и тут же прикусываю себе язык. Как бы она не подумала, что это намек на ее аппетит, когда она приходит ко мне.

Но, слава богу, она ничего не замечает или не обращает внимания на мои слова.

– Нормально, – повторяет она свое любимое слово и добавляет: – По муке опять норму срезали. И крупы в этом месяце почти не дали.

Я молча киваю. Муку мелют в городе. Но зерно нужно принести с тока пригородного хозяйства в трех километрах от города. А это уже риск. Охотники, которые не только хорошо вооружены, но и почти все имеют какой-никакой, а опыт или в армии, или вообще в горячих точках, дошли бы туда и обратно почти без риска. Ну, разве что демопес какой дурной забрел бы случайно. Но это вряд ли – само присутствие демона Ли заставляет держаться их на почтительном расстоянии от города.

Главную опасность представляют собаки. Для пары вооруженных до зубов охотников они почти не представляют угрозы, а вот для транспортников, занимающихся доставкой продовольствия в город – очень даже. Собаки отлично чувствуют неумех. В прошлом месяце загрызли совсем молодого парня – Витьку Хромого. Его успели отбить, но спасти в наших условиях было нереально – кое-как его дотянули в коме до четверга, и я, чувствуя себя последней скотиной, отвез его на тележке на завод. Правда, с совестью я договорился быстро – уж лучше отвести человека без сознания и без половины лица, чем абсолютно нормального и здорового, пусть и наколотого наркотиками чуть ли не до потери ориентации в пространстве.

Витька хоть и был живой, но Ли показал мне, что мы схалтурили, – заставил поднять его на ноги и оторвал ему голову, пока я держал его на весу, поддерживая подмышки. И не так, как обычно – одним взмахом руки. Нет, в тот раз он сначала воткнул ему в шею перед моим лицом свои стальные пятисантиметровые ножи-когти, так что кровь из порванной артерии брызнула мне на лицо. И только потом сорвал с обмякшего уже тела голову.

Тогда я оказался от него так близко, что проспал сутки, – как есть упал на кровать и потом проснулся в бордово-черной корке чужой крови. Тогда я закрыл глаза, чтобы случайно не увидеть свое отражение в зеркалах в шкафу и в прихожей, на ощупь взял чистое белье и одежду и выскочил из квартиры. Потом, наверное, около часа лежал в одежде в холодной воде реки, пока не решился снять с себя все. Вернувшись домой, я прямо из горла, «винтом», засосал бутылку водки и отрубился еще на сутки. В первый раз за полтора года пропустив свидание.

Пока я вспоминаю, Ира уже наелась и откинулась в кресле с бокалом вина. Я жду, когда она допьет. А она не спешит. Маленькими глотками, медленно. Пьет мое нетерпение как кровь, по капле.