Палач

Гудо так ни разу и не обернулся. Да и зачем? О чем ему говорить с этим молодым рыцарем? Он еще слишком молод. В его голове — ржание боевых коней, треск сломанных копий и звон булатных мечей. А теперь вот надумал жениться. Пусть так. Рыцари еще нужны. Может, рождение маленького рыцаря хоть немного отвлечет его и он на время покинет тот круг, куда был брошен с юных лет. Что он видел в своей жизни? Турниры, пиры, битвы, опять пиры и ожидание все тех же турниров, битв и пиров. Так и пройдет жизнь, вовсе и не начавшись. Дай Бог ему не пасть на поле битвы, ведь он совсем молод, этот барон Гюстев фон Бирк. Да и человек неплохой. Никогда не убивал в свое удовольствие, предпочитал ослабить, а затем взять в плен противника. Он не был жаден до кровавых пыток, истязаний и наказаний. Его воины никогда не голодали. Для этого он готов был отдать последнее. И ко всему прочему — искренне верит в Бога. Вот только вино…

А теперь еще и невеста…

Гудо тяжело вздохнул.

Судьба часто испытывает человека. И эти испытания порой страшнее и ужаснее пыток, ибо они рвут душу в клочья. А тело без души — это корабль без команды. Швыряют волны, и рвет ветер… Его место — глубокая пучина.

Гудо и барон миновали городские стены и теперь шли вдоль отводного канала на запад. На широкой поляне уже давно поднялась трава, и над ней узорчато пестрели полевые цветы. Небо было безбрежным в своей прозрачной синеве, и быстрокрылые птицы с радостью купались в ней. Дышалось свободно и легко. И в этой благодати могло показаться, что Господь ненадолго вздремнул и не видит, не слышит своих грешных рабов. Иначе за что же им дарован этот прекрасный день?

А может, и дарован. Дарован за покаянные молитвы и тяжкий труд. Вот, например, эти флагелланты. Они так же трудолюбивы, как и муравьи. И двухмесячный тяжелый труд все еще не убил в них желание и возможность во имя Господа и искупления грехов приносить пользу другим. Для этого они взяли на себя их грехи и их труд.

И все же хорошо, что земляные работы уже почти завершены. Следующую неделю они бы точно не выдержали. Почти все они — кости да кожа. И кожа исполосованная, постоянно сочащаяся сукровицей и гноем. Сколько же мазей и притирок использовал Гудо, чтобы хотя бы ненадолго облегчить их боль! Но, едва подлечившись, эти братья и сестры Христа опять принимались за привычное и подставляли плечи, грудь, спину под рвущие кожу удары плети.

— Вы что, бьете этих людей? Они рабы города? Или пленные, которые не в состоянии заплатить выкуп? — наливаясь краской гнева, спросил молодой рыцарь.

— Ни один житель города или окрестности не прикоснулся к ним и пальцем, — глухо ответил Гудо, делая вид, что не замечает приветствий флагеллантов.

— Ведь они истощены и едва одеты. Где же ваше христианское сострадание? А бюргермейстер здесь бывает? Он что, не христианин?

— Эти люди сами выбрали свой путь. Так они призывают Христа к себе. Хотя, скорее всего, это он призовет их раньше. Город не имеет права вмешиваться в их общинную жизнь. Тем более что-либо указывать. Это их жизнь. Это их воля и назначение.

Гудо остановился и с сожалением посмотрел вниз. Здесь, во рву, на глубине человеческого роста наполняли глинистой землей корзины две совсем еще юные девчушки. Их короткие туники едва держались на костлявых плечах, а в глубоком вырезе вздрагивали острые холмики маленьких грудей.

— Посмотрите на них.

Молодой рыцарь присел и с ужасом уставился на девчушек. Те, почувствовав на себе пристальный взгляд, подняли головы и устало улыбнулись. Потом одна из них пробормотала несколько слов молитвы и они опять взялись за свои лопаты.

— Нет, не она. Пойдем дальше.

Гудо и его бывший молодой хозяин не спеша брели вдоль канала, всякий раз останавливаясь, когда замечали молодую девушку. И с каждым шагом, с каждым неузнанным юным лицом рыцарь становился все угрюмее и молчаливее. Хмель уже давно выветрился из его головы. Да и как он мог удержаться при виде этих изнуренных тяжелой земляной работой тел? Каждый, кто увидел бы эту картину, погрузился бы в печаль, а в его душе поселилась бы жалость к этим несчастным. Но сами люди, которые своим видом могли вызвать слезы даже у тюремщиков, не понимали этого. Они радовались каждому своему усилию, ослаблявшему их тело. Они радовались, что наказывали тело — этот сосуд греха и самый уязвимый для дьявола набор костей и мяса.

Они радовались и постоянно улыбались.

Только от этих неестественных улыбок Гюстеву фон Бирку становилось все тяжелее и тяжелее. И даже больше — они пугали молодого рыцаря. Тем не менее он взял себя в руки и дотерпел до конца, продолжая всматриваться в лица всех молодых девушек, занятых на работах.

— Иммы среди них нет, — с некоторым облегчением вымолвил барон и озадаченно взглянул на палача.

Гудо помрачнел.

— Здесь не все. Есть еще женщины и мужчины. Но супериор Доминик и священник запретили им быть на работах. Их еще не изгнали, но к общим службам они не допускаются.

— И за что они наказаны?