Палач приходит ночью

Хотя в нашем селе, да и в ближайшем к нему тихом небольшом городишке Вяльцы особо остро национальный вопрос не стоял. У нас испокон веков простые поляки, русские, евреи, украинцы, именовавшие себя не иначе, как русинами, жили мирно, если не считать мелких соседских склок. Разговаривали между собой на дикой смеси русского, украинского, идиша и польского. Национальностью никто никого не попрекал. Вон, на той же Львовщине даже в быту такая ненависть тлеет, что поляк на хохла злыднем смотрит, а еврей — так вообще их общий враг. У нас в Полесье народ куда терпимее друг к другу. И озабочен всегда был больше тем, как выжить в «Великой Польше», которая все никак не сгинет. Жизнь в ней была голодная, к простому народу не расположенная.

Зато польское начальство у нас ненавидели все дружно. И было за что. Гордые шляхтичи все свои экономические неурядицы пытались покрыть за счет украинцев. Их нещадно вытесняли с земель, которые предки пахали веками, туда заселялись поляки, в основном ветераны, многие наделы передавались польским помещикам. Народ в ответ за вилы брался. Приезжали солдаты. Стреляли. Забирали бунтовщиков в тюрьмы, а то и казнили.

И все равно простой народ национальностью у нас не мерился. До тех пор, пока в селе не появился учитель Василь Молчан, которого мы прозвали Химиком. Он преподавал всякие точные науки, но химия была его основным предметом. Вечно улыбчивый, сладкоголосый и страшно убедительный, он постепенно очень умело вливал нам в уши: Западная Украина — центр Мироздания и благословенная земля. Вокруг же живут нелюди, которые не дают украинцам построить рай земной и все время ее оккупируют: то Австрийская Империя, то Российская, а вот теперь, по Рижскому договору 1921 года, тут правит одолевшая большевиков в кровавой двухлетней войне Польша.

Однажды, наслушавшись от него сказок о будущей Свободной Украине с кисельными берегами и молочными реками, я впечатлился до крайности и тут же вывалил все эти идейки отцу.

Тот даже не разозлился, а посмотрел на меня с какой-то скорбной жалостью и некоторой растерянностью:

— Свободная Украина для украинцев. Это, скажу я тебе, сынок, дичайшее мракобесие.

— Почему? — даже обиделся я, поскольку выходило, что я тоже мракобес, хотя, как все дети, считал себя сильно умным.

— Это все отжившие свое игрушки. Наследие былого. Я так тебе скажу. В мире есть алчные эксплуататоры. А есть эксплуатируемый трудящийся народ, который должен взять свое и обустроить не какую-то национально однородную Украину. Он должен обустроить весь мир.

— Когда это еще будет? — не унимался я.

— Скоро… Наверное, — не так уверенно добавил отец. — А все эти карликовые якобы свободные государства — они не что иное, как орудие буржуазии для разобщения трудящихся и увода от классовой борьбы. Так что с этими гниловатыми идейками нам не по пути. Любой оголтелый национализм — враг большевизма.

Авторитет отца был для меня непререкаем. И воспринял я эти слова очень серьезно. Всей душой был готов принять, что наш народ однажды скинет буржуев со своей шеи, забудет о национальной вражде, станет брататься, вне зависимости от языка и крови. Только со временем уверенность эта сильно ослабла. Ведь националистических агитаторов становилось все больше. И я видел, как от одного упоминания о «Свободной Украине для украинцев» глазки некоторых односельчан радостно загораются, а от речей о диктатуре пролетариата и колхозах как-то сразу тухнут или отсвечивают подозрительностью. Это что же получается: наши люди за национальную свободу головы сложить согласны, а за диктатуру пролетариата — не особенно?

После той потасовки около школы мои противники долго боялись с разбитыми физиономиями на люди показаться. А к отцу пришел разбираться отец Купчика.

О чем они там говорили — не знаю. Но досталось мне по первое число. Правда, отец ни разу нас рукой не тронул. Однако сам голос его мог как воодушевлять, так и замораживать. Отчитал меня он так строго, что я готов был сквозь землю провалиться, а потом со вздохом произнес:

— Руки, сын, никогда не распускай первым. Если донести свою мысль словами не можешь, горячая рука только хуже сделает.

— Но он же враг? — все не мог угомониться я.

— А после оплеухи другом стал? Можно и руками махать, и стрелять, но для этого причина очень веская должна быть, а не детские обиды. Понял?

— Понял я все. Не буду больше, — сказал я искренне, потому как слово отца почитал за мудрость в последней инстанции.

Правда, мою уверенность поколебал старший брат, который после моего разговора с отцом прошептал заговорщически:

— Да правильно ты ему врезал. Молодец.

В общем, вынес я из той истории урок — бить стоит не когда тебе этого хочется, а когда очень надо. Вот только как это «надо» вовремя и правильно распознать?