Палач, скрипачка и дракон

И он его принял. Десять минут спустя четверо карабинеров покинули дом Берлускони, оставив за спинами искрошенную в щепу елку и двух плачущих детей. Нильс сделал вид, будто не заметил, как Томмасо плюнул себе под ноги и прошептал безадресное ругательство.

Глава 2

— Уже пиликаешь? — Насмешливый голос заставил пальцы дрогнуть, и последняя нота вышла фальшивой.

Энрика открыла глаза, опустила смычок. На крылечке рядом с ней, сунув руки в карманы всегда безукоризненного черного пальто, щуря глаза и ухмыляясь, стоял Гиацинто Моттола.

Гиацинто был первым, с кем она подружилась, когда двенадцать лет назад приехала в Вирту. И с тех пор он будто бы совсем не изменился. Все такой же невозмутимо-насмешливый, строго одетый, покровительствующий. Наверное, с таким мужчиной чувствуешь себя как за каменной стеной…

— Я только разогрелась! — с улыбкой ответила Энрика, и тут почувствовала, как замерзли щеки и уши, да и пальцы, секунду назад, казалось, высекавшие огонь из трепещущих струн, одеревенели.

— Отец идет, прекращай, — посоветовал Гиацинто.

В ответ Энрика хмыкнула.

— Не нравится мне эта твоя рожица, — вздохнул, ежась, Гиацинто. — Тебе не кажется, что сегодня не лучший день…

— Сегодня я буду хорошей, — заявила Энрика, подняв смычок. — Слушай!

Мрачный, тяжелый гимн — один из четырнадцати гимнов Дио, обычно игравшихся на органе, — зазвучал чуть быстрее, чем нужно, но Энрика не могла унять эту лихорадочную страсть, что вновь наполнила ее огнем. Душа пылала, согревая тело, и звуки, долженствующие вселять в сердца священный трепет, понесли радость и восторг, говорили Дио спасибо за новый день.

Энрика никогда не видела нот, по которым играется гимн, но слышала его бесчисленное множество раз, и теперь вовсю импровизировала, развивая полунамеком лишь заложенные в него пассажи и темы. Она уже забыла, с чего начала, увлекшись созданием чего-то безусловно нового, выраставшего на благословленной почве, когда резкий голос оборвал ее полет:

— Какая мерзость!

Энрика открыла глаза и увидела застывшего за калиткой Фабиано Моттолу, в таком же, как у сына, пальто, только размером побольше. Бесцветные глазки на рыхлом лице горели от ярости, а редкие седые волоски стояли дыбом.

— Кощунство! — взвизгнул Моттола. — Ни у кого нет права исполнять гимны Дио без высочайшего на то соизволения! И уж тем паче — издеваться над его замыслом!

— Уж не хотите ли вы сказать, что Дио сам себе все гимны придумал? — выпалила Энрика, как всегда забыв вовремя прикусить язычок.

Моттола отвернулся и потопал, сопя, в сторону церкви. Повернув голову вслед ему, Энрика вздрогнула — только сейчас заметила Лизу Руффини, присевшую на корточки и обхватившую голову руками. Очевидно, она зашла поздороваться, но остановилась, ожидая, пока Энрика закончит игру, а потом увидела Моттолу и, перепугавшись, спряталась.

Гиацинто неверно истолковал содрогание Энрики.

— Не расстраивайся, — сказал он, взъерошив ей волосы. — Он просто бесится, потому что сегодня я женюсь на самой красивой девушке Вирту!

Энрика опустила голову, поняв, что улыбка выходит больно уж кислой. Они с Гиацинто много проводили времени вместе, беседовали. Он любил слушать, как она играет («пиликает», — так он это называл, но ласково, без обиды), она уважала его холодную расчетливость в словах и движениях. Они, наверное, были довольно близки, но до сих пор Энрика представить не могла Гиацинто своим мужем. Как это — спать с ним в одной постели? Да и не только спать… Он казался таким вот — монолитным, высеченным из камня вместе со своим пальто.

— Не забудешь? — попыталась пошутить она, но получилось жалко. — У меня времени только до полуночи.

— Не забуду, — заверил ее Гиацинто. — Приду к половине двенадцатого, и мы вместе встретим новый год. А сейчас извини — побегу. Надо отцу помочь в церкви.

И, напоследок еще раз пробежавшись пальцами по ее волосам, Гиацинто удалился. А Энрика, сразу выбросив его из головы, подскочила к Лизе:

— Ты чего тут мерзнешь? Идем в дом скорее! Мама, должно быть, уж чайник вскипятила…

— Это я-то мерзну? — улыбнулась Лиза. — Сама чуть не голая выскочила, сумасшедшая ты!

— Ты в монашки собралась, а я — сумасшедшая? — расхохоталась Энрика. — Идем!

Дома после уличного морозца показалось жарко. Огонь в печи пылал, а вот запах шел непривычный. Энрика с Лизой остановились, глядя на умирающие в пламени недоделанные скрипки.

— Их все равно никто не заберет, — тихо сказал подошедший сзади Герландо. — Все заказы отменились, придется экономить на дровах. В новый год мы идем ни с чем.

Последнюю фразу он произнес весело, раскатисто, будто только и ждал, как бы спалить все, что было прежде, и начать с чистого листа. Энрика, стиснув зубы, снова вызвала в памяти лицо Гиацинто. Будет, будет любить его, самой покладистой женушкой станет — лишь бы тот убедил отца разрешить музыку…

— Здравствуйте, синьор Маззарини, — поклонилась Лиза. — Позволите ли сказать слово?

Энрика уловила иронию отца по тому, как вздернулись чуть заметно его брови.

— Ну, скажи, сделай милость.

Лиза набрала побольше воздуха в грудь и заговорила: