Палачи и придурки

— Не в деньгах дело! — поморщился Всеволод Петрович. — А дело в том, что преступлением своим вы нарушили ткань жизни. Тысячелетиями человечество по ниточке, по крупице выстраивало эту ткань. Впотьмах, ибо откуда же было взяться примеру? Методом проб и ошибок. И из хаоса возможностей рождается одна истина, отвечающая здравому смыслу. В вашем случае здравый смысл говорит: это противоестественно, если вместо талантливого студента в институте будет учиться тупой и бездарный толстосум. Вина ваша в том, что вы разрушили ткань целесообразного, как раковая опухоль разрушает ткань человеческого тела. И я вижу, вы не раскаиваетесь, нет. Вы не пойдете на площадь, не броситесь на колени перед людьми, хотя вина ваша перед ними неизмеримо больше, чем вина Раскольникова. Он убил дважды, вы же, способствуя появлению некомпетентных, бездарных врачей, убили, может быть, тысячекратно. С точки зрения той самой высшей, человеческой морали, о которой вы толкуете, вас надо судить не только как взяточника, но и как закоренелого убийцу.

— Вот тебе! — ректор просунул сквозь прутья кукиш. — Придурок несчастный!

— Видите! — Всеволод Петрович развел руками. — Как же я мог не подписать заявление?

Тут он заметил, что руками-то развел наяву, и фразу последнюю произнес вслух, и сосед справа посмотрел на него изумленно. Досадливо уткнулся профессор опять в иллюминатор, в сверкающее арктическим холодом пространство.

Такой чистоты и прозрачности был воздух в том пространстве, что казалось, будто все видимое в нем превращается в звук — в хрустальный звон, проливающийся из Космоса или, усмехнулся Всеволод Петрович, в ангельский небесный хор, а может, и в трубный глас архангела. Все может случиться в этом неземном, девственном пространстве. В какой-то момент даже померещилось профессору, что летит он вовсе не на самолете, а сам по себе, машет руками-крыльями и поднимается все выше и выше. Вот уже и слой облаков остался далеко внизу, вот миновал и стратосферу и торжественное, как черный бархат, открылось перед ним пространство Космоса, тоже населенное бесконечным множеством разумных систем, а из глубины кто-то манил профессора, манил.

— Господин Универсум! — догадался он. — Система всех Разумных Систем!

Трубили серебряные трубы, и выстраивались космические системы в торжественные ряды, и был похож полет его на визит главы государства в соседнюю дружественную страну. Он глянул вниз и увидел Землю, пронизанную вселенским светом — открылась она ему, как открывается в ночи одинокому путнику ярко освещенный храм; и была Земля самим храмом; отчетливо видел и узнавал он моря, материки и океаны, реки и горы, леса и равнины; был полон земной храм живущих в нем людей, и вся жизнь их была вечной молитвой о ниспослании им благодати. Самое, однако, ужасное заключалось в том, что никто из них не знал, что же такое благодать. Жалостью и болью к ним пронизало сердце Всеволода Петровича, и он тут же перекувырнулся в Космосе и быстро-быстро пошел на снижение.

— Пошли на снижение, — сказал кто-то за его спиной, и он вздрогнул и открыл глаза.

Исчезли заоблачные арктические пейзажи, четвертинка крыла медленно выписывала кривую над самым городом Благовым, над рекой, и Всеволод Петрович с волнением вглядывался: не видно ли отсюда клиники?

* * *

Пока летал профессор по заграницам, пока парил в заоблачных высях, дела в городе Благове шли своим чередом. На улице Дзержинского в очереди за водкой насмерть придавили бабку-спекулянтку. Ввели талоны на чай, на мыло, на стиральный порошок. Временно. Временно же исчезла соль. Теперь на прилавках продуктовых магазинов осталась только морская капуста, но блажане вообще перестали покупать этот ценнейший, полный витаминов продукт, потому что без соли есть его было совершенно невозможно.

Такие веселенькие дела происходили бок о бок с бесцеремонно вторгшимся в город ядреным летом. Как разгоряченная внутренним томлением рано созревшая деваха, лето полыхало жаром, знойными оглушало призывами: приди в девственное лоно мое, в лес, в зарождающееся поле. Да только куда, к черту, пойдешь — дела в городе, работа, служба. Одним словом, долг. Эх-хе-хе, долги наши! Работа!

Такие мысли заворочались в тяжелой голове Егора Афанасьевича, когда минул пятый час заседания бюро обкома. И как мысли его, был тяжел и туманен кабинетный воздух, в котором рыбьими казались лица членов бюро.

— Ну так, товарищи, давайте, наконец, решать. Шестой час сидим, понимаешь...

Егор Афанасьевич с трудом приподнял голову и обвел всех прозрачными, от скуки глазами. Такие же глаза были и у сидящих за столом в его кабинете, так же низко клонились их головы, словно на шее у каждого привязан был тяжкий груз. Несколько в сторонке, особняком, сидел Виктор Зиновьевич Замятин — теперь уже бывший начальник Главного управления торговли города Благова, и тупо бубнил время от времени:

— Доверие партии оправдаю.