Палачи и придурки

Видел из окна приемной Егор Афанасьевич: выкатили на площадь два милицейских фургона с решетками на окнах, задние дверцы их распахнулись, и высыпало еще человек десять милиционеров — подмога. Воодушевленный подполковник Приходько во главе своего войска лихо врезался в толпу демонстрантов, расчленил ее, милиционеры окружили обе половины и стали теснить к фургонам. Уже начали отделяться от толпы наиболее прыткие, прорывались сквозь заслон и разбегались по прилегающим улицам. Вот уже понесли кого-то за руки, за ноги к распахнутым дверям фургонов, протащили кого-то по асфальту, кому-то ловко поддали коленом. Смялись, поникли плакаты, исчезли, втоптанные в грязь мечущейся, топочущей массой, все больше демонстрантов прорывалось сквозь жидкую милицейскую цепь и рассеивалось, но достаточно и поглотили ненасытные зевы «черных воронов» — мелькали в них разгоряченные, растрепанные головы, тянулись оттуда руки. Опустела вскоре площадь, остался мусор — поломанные палки, растоптанные полотнища, клочки бумаги и несколько сбитых с голов шляп. Захлопнулись двери, тронулись, покатили «черные вороны».

Егор Афанасьевич вдохнул полной грудью воздуха, отлепился от окна, и взгляд его упал на притихших посетителей, мелькнуло во взгляде недоумение. Недоумение и неудовольствие.

— Приема не будет, — сказал он Софье Семеновне.

В этот момент дверь в коридор распахнулась, и проскользнул в нее ректор Медицинского института Алексей Борисович Покатилов. Лицо его тревожно вытянулось, и правое ухо выставилось вперед, словно прислушиваясь к неясным сигналам опасности, во всех же прочих частях его тела читались смирение и покорность. Перед собой он нес пухлый портфель, как бы защищаясь, отгораживаясь им, ноги в лакированных ботинках осторожно ступали с носка на пятку, будто нащупывали путь, в глазах застыл тревожный вопрос.

Егор Афанасьевич ему рукой нетерпеливо махнул — давай, мол, проходи быстрее, в дверях кабинета обернулся и повторил теперь уже для всех:

— Товарищи, приема не будет. Чрезвычайные обстоятельства.

И двери поплотнее прикрыл — и первую и вторую. И обернувшись, грозно уставился на Алексея Борисовича.

— Ну?! — спросил, наступая и сверля его правым глазом.

— Что «ну»? — боязливо попятился ректор.

— Ты что же это делаешь, а? Сейчас, когда в стране перестройка, когда вся страна... — Егор Афанасьевич мельком глянул на портрет Генерального.

— Подожди, Егор, — развел руками, взмахнул портфелем Алексей Борисович. — В толк не возьму, о чем ты?

— Не возьмешь?! А вот прочти, тогда возьмешь, тогда дойдет до тебя!

Он схватил со стола и ткнул ректору прямо в нос свернувшееся наподобие бинокля заявление профессора Чижа. Алексей Борисович отшатнулся, левой рукой хотел поймать бумагу — не попал; тогда из правой руки выронил портфель и ухватился за нее обеими руками. Портфель грянул об пол с глухим утробным звуком.

— Читай! — приказал Егор Афанасьевич и заходил по кабинету быстрым нервным шагом.

Алексей Борисович бумагу развернул и опустился на краешек подвернувшегося стула. Ногой нащупал и придвинул к себе портфель. И по мере того как читал, тревожная бледность сползала с его лица, и наливалось оно цветом недозрелого арбуза. Глазки, сузившиеся, похожи стали на арбузные семечки. Кончил читать и еще этими самыми глазками бегал по бумаге — оттягивал время, собирался с духом, даже на оборотную сторону заглянул. Егор Афанасьевич остановился перед ним и саркастически с носка на пятку, с пятки на носок покачиваясь, спросил:

— Что скажем, почтеннейший ученый муж? Что ответим по поводу сей эпистолы?

Алексей Борисович, держа бумагу в левой руке, указательным пальцем правой в негодовании в нее ткнул:

— Эт-то... эт-то клевета! Я в суд на них!.. Сволочи!

— Ой ли? Ты мне говоришь? Дурак ты, ей-богу! В суд! Да об этих ваших махинациях каждый малец от Благова до Москвы знает, только никто до сих пор подобных заявлений не писал. Просто всем наплевать было. Какой там суд, господь с тобой!

Ректор напыжился, надулся, обидчиво запыхтел, посматривал исподлобья, из-под белесых бровей на Егора Афанасьевича и понемногу в арбузных его глазках затеплилось понимание, соображение какое-то, пытливо они забегали теперь по лицу секретаря. Вдруг сполз он со стула, бухнулся на колени, прополз и обхватил ноги Егора Афанасьевича.

— Егор! — промолвил он и всхлипнул.

— Ты... с ума сошел! Встань сейчас же! — отбивался Егор Афанасьевич.

В этот момент тонко звякнуло в кабинете — Егор Афанасьевич испуганно оглянулся на портрет и увидел окаменевшее от гнева лицо Генсека, даже показалось, что желваки ходят от крепко стиснутых зубов. Впрочем, возможно то была игра отраженного стеклом света.