Палачка

По ту сторону границы формальности были улажены, как и положено — чисто формально, и через пару минут Влк и Лизинка уже сидели в вагоне-ресторане. Путешествуя под видом частного лица, он позаботился и обо всех для такого лица удовольствиях: валюту, которой он разжился в специальном фонде и с выгодой прикупил через Альберта у иностранных студентов, он попросил Лизинку спрятать на груди.

— Посмотрим, — усмехнулся он, посылая ее с банкнотами в туалет, — насколько вы, Лизинка, неотразимы!

Сам он нисколько не сомневался в ее неотразимости и поймал себя на трогательно-глупом желании превратиться в рулончик контрабандных банкнот и спрятаться в теплом сумраке, прислушиваясь через тонкую стенку кожи к успокаивающему тиканью ее сердца. Конечно, он не был ни Рихардом, чтобы сжигать себя изнутри, а снаружи лишь глуповато улыбаться, ни Шимсой, чтобы щупать ей под столом коленки. За окнами все никак не желал угасать последний день весны, казалось, самый длинный день в году. Влк был весел, внимателен и обаятелен как никогда. Благодаря этой паре в вагоне-ресторане воцарилась особая атмосфера: присутствовавшие дамы прониклись симпатией к элегантному кавалеру, а мужчины, в свою очередь, почувствовали непреодолимое желание расцеловать его эфемерную спутницу от щиколоток до макушки. И официанты в белоснежных фартуках предугадывали малейшее их желание: стоило ей отрицательно покачать головой, просмотрев карту вин, как для нее на первой же станции раздобыли банку парного молока. Белый стакан в тонких пальцах, как бы согревающих его, был похож на толстую белую свечу, и Влк чувствовал себя священником, а не педагогом и уж тем более не будущим любовником, а возможно, и… — он оборвал себя, чтобы не сглазить.

Сумятица, царившая в его мыслях, обнаружилась самым неожиданным образом: ни с того ни с сего он принялся рассказывать ей о жуках. При этом он взглянул на свой безымянный палец — на нем поблескивало кольцо (изъятое нынешним утром из банковского сейфа) с еле заметной гравировкой на внутренней стороне: GOLD GAB ICH FUR EISEN H. H.[47] Ему почудилось, что стоит лишь повернуть колечко и он очутится в прошлом, но не в прошлом владельца этой памятной вещицы времен первой мировой, патриота, пожертвовавшего свои ценности в государственную казну, а в собственном прошлом, светлой увертюрой к которому была энтомология. И вот сейчас он рисовал на салфетке различительные признаки членистоногих всех четырех отрядов, названных по количеству подвижных фаланг — Pentamera, Heteromera, Cryptopentamera и Cryptotetramera, удивляясь, столько времени прошло, а он ничего не забыл. Случись что, радовался он, пойду преподавать биологию. Тут он заметил: изображения конечностей насекомых вызывают у Лизинки отвращение, и быстро перевел стрелку разговора на другой путь.

Внезапный всплеск суеверности напомнил ему забавную историю о нюрнбергском палаче Францене Шмидте, которому как-то раз довелось вешать разбойников на воротах Эрлангена. Узнав, что их ровно тринадцать, он настаивает: либо одного отпустить, либо одного прибавить. Милосердие тогда было не в чести, поэтому часом позже его вытаскивают из кабака и сообщают, что найден четырнадцатый: новенький, говорят ему, орал во всю глотку, так что пришлось заткнуть ее кляпом. Возвращается Шмидт домой, а жена и говорит ему: "Ну, как он тебе глянулся?" — "Кто?" — спрашивает Шмидт. "Да зять твой будущий, — говорит жена, — он к тебе пошел, познакомиться. Что же, так и не добрался?" Лизинка рассмеялась. Влк приободрился и принялся рассказывать анекдоты о палачах, которые одно время с увлечением собирал для Доктора. Приходит палач домой с площади, где рвал клещами тело какой-то потаскухи, и вдруг в дверях — бац! — получает затрещину. "Если ты, — орет палачиха, — еще хоть раз ущипнешь чужую бабу за задницу, немедленно разведусь!" Или: палач вздернул клиента на дыбу и подтягивает, пот с него градом, а клиент просит: "Еще чуть-чуть, господин мастер, глядишь, радикулит и отпустит!"

Ее смех подействовал на него, как шампанское. Напряжение последних часов и подавленное настроение последних недель растаяли как дым. Ведь и вправду ничего не случилось, сказал он себе с облегчением, я и не хотел ничего другого, кроме этой безобидной игривости, легкости, которая просветляет душу и снимает усталость! Поистине грешно было бы утопить ее в страсти, ведь тогда неповторимое слияние душ превратилось бы в банальную схватку полов. Ему ужасно захотелось поделиться своими переживаниями с Маркетой. Вместо этого он раскурил сигару, что обычно позволял себе в моменты триумфа в лучшую пору их жизни — после того как они занимались любовью. И, глядя на сделанную из стреляной гильзы зажигалку, которая уже не раз приносила ему счастье, он поверил, что теперь она принесет мир и покой всем троим.