Палачка

Он все еще лежал голый на неразобранном диване, но сказочное чувство парения не проходило. Мало-помалу утоленная плоть передала бразды правления отдохнувшему мозгу, и Шимса принялся обозревать место предстоящей операции со своего капитанского мостика. Итак, есть три препятствия. Влк с его жесткой моралью, не допускающий внебрачных связей и категорически отвергающий промискуитет на службе, тем более связь между педагогом и ученицей! (А может, использовать его жену? — встрепенулся он. Например, подловить в ее кабинете, сделать сообщницей, пусть даже рискуя челюстью!) Следующий бастион — пани Тахеци, по-своему расценившая их злополучное совокупление, к тому же прерванное; эта, скорей всего, взбунтуется, и не только как мать, переживающая за свое чадо, но и как уязвленная любовница. Главная же преграда — доктор Тахеци, в представлении Шимсы по-азиатски непредсказуемый, способный пойти на крупный скандал, и не только как оскорбленный отец, но и — если супруга ему все расскажет — как обманутый муж. Да, единственная возможность преодолеть все три препятствия — прорваться через четвертое (Шимса опять возбудился, пришлось внушить телу, что сейчас он рассуждает не как мужчина, а как стратег), через девственную плеву его избранницы. Стоит только проникнуть сквозь нее — а на это у него хватит и силы, и желания, — и causa belli[44] (по выражению Доктора) будет служить не какая-то недотрога, virgo intacta[45] (по выражению Влка), а попросту употребленная (как пишут в нынешних книжках) женщина, и соотношение сил изменится до неузнаваемости!

Прежде всего она сама станет его союзницей — когда, войдя во вкус, пожелает снова и снова получать "пробоины в трюме". Затем сработает механизм мещанской морали; он терпеть ее не мог, но в данном случае принцип "главное — скрыть «грех» будет ему только на руку. Он бросит на чашу весов свою честь и свое чувство, а для равновесия сделает тактический ход, пригласив Влка быть свидетелем на свадьбе. Возможность неудачи Шимса исключал. Ему уже представлялась красная дорожка, расстеленная от готических дверей ратуши к изящной карете, лошади гнедой масти, их с Влком черные фраки, белоснежная Лизинкина фата, бледно-зеленая шеренга парадных мундиров тюремной стражи и раскрасневшиеся от смеха лица ребят, обвивающих шеи прелестной молодой четы (на счастье!) веревочной петлей, уже испытанной на прочность в настоящем деле. Ему виделся самый большой зал в самом шикарном отеле, столы, ломящиеся под тяжестью яств — икра, лососина, телячьи мозги… да, мозги непременно должны быть, мозги в виде паштета или просто жаренные в сухарях хотя бы потому, что для него это счастливая примета; пробки от шампанского (молодожены, родители и свидетели будут, разумеется, пить настоящее французское) выстреливают в потолок… Но главное — ее глаза, поглядывающие то на него, то на стрелки часов, словно желая поторопить время, чтобы скорее перенестись туда, где начнется их совместная жизнь, и вот тут до него дошло, что это место — не абстрактное пространство, а его маленькая квартирка — пока не подвернется случай обменять, купить или построить, — холостяцкое жилище, спартанский аскетизм которого рассчитан на то, чтобы лишать посетительниц всякой надежды в нем обосноваться, и которое теперь ждет не дождется, пока Она расставит по местам чашечки и развесит в шкафах плечики. А на этой постели — ринге, где Шимса годами одерживал победу за победой в бесчисленных любовных поединках, — он теперь впервые окажется в нокдауне, и не успеет счет дойти до десяти, как здесь будет зачат его… Мысль, что он, еще с колыбели (мусорного бака) жаждавший иметь отца, сам может стать отцом, ошеломила его — два, три, четыре, шевелил он пересохшими губами, словно этот миг уже настал, шесть, семь, восемь, девять, дес…

Шимса застонал. Хотя он лежал неподвижно, раскинув руки и ноги, как при колесовании, воображение разыгралось так живо и неукротимо, что вновь материализовалось в белую лаву, прыснувшую из члена прямо на лицо и несколько долгих секунд падавшую на его живот и бедра.

Он был целиком поглощен своей страстью — даже с консьержкой не поздоровался; та прекратила подметать, обиженно взглянула на него — и отшатнулась, увидев его лицо. Но совсем не безумие, а все то же вожделение вытолкнуло Шимсу после нескольких часов мучительного барахтанья в полузабытьи на берег утра и, усадив за руль спортивного автомобиля, погнало по полупустым субботним улицам к воротам бойни. Под статуей теленка, доверчиво взирающего на мясника с обухом в руках, он заметил прыгающую фигурку. Сияние, исходившее от ее волос, высветило в его памяти первую заповедь любовной охоты: "Чем больше хочешь от женщины, тем меньше от нее требуй". Он нажал на тормоз и лихо осадил машину прямо возле нее.

— Тахеци, — сказал он как можно небрежнее, — вам что, холодно?