Палестинский роман

— Не показалось ли вам странным, — спросил Кирш, — что еврейский ортодокс приносит подарки арабским детишкам?

— Да нет. Настоящее милосердие не знает религиозных барьеров, капитан.

На обратном пути Кирш остановился купить миндаля у придорожной торговки. Было уже поздно, когда он вернулся домой. Он сидел на веранде и лущил орехи. Ночь была ясная, далекие звезды словно уговаривали его примириться с одиночеством. Больничные запахи — камфоры и йода — все еще преследовали его. Он вспомнил воздушный налет в Лондоне во время войны. Он с матерью был тогда в Восточном Лондоне. Зачем они туда поехали? Кажется, к ювелиру. Киршу было тогда шестнадцать. Он схватил маму за руку, и они влились в поток людей, спешивших по Майл-Энд-роуд к Лондонской больнице. Быстро спустились в подвал и уселись на полу. Его мама сложила свое элегантное красное пальто и подстелила его вместо подстилки. Больные в теплых пижамах поддерживали друг друга под руки, это ходячие. Медсестры поднимали тех, кто был в инвалидных креслах. Кто-то постоянно кашлял, воняло ужасно. Он был не по годам рослым, и на него посматривали с укоризной — как и на всех, кто не служит. Очень хотелось крикнуть в ответ: «Я еще слишком молод!» Примерно через час немецкие цеппелины улетели, и дали отбой.

Ободренный воспоминаниями, Кирш решил написать письмо домашним, но как только достал из ящика кухонного стола ручку и бумагу, передумал. Прошлое уступило место мечтам о будущем. Как он путешествует вместе с Джойс, а ее мужа в поле зрения уже нет. Кирш представлял лицо Джойс, ее серо-зеленые глаза, тонкие, словно очерченные карандашом брови, белые пряди, которые она отводит от лица. Чуть широковатый носик и пухлые губы. Уж не влюбился ли он? Что за нелепость!

10

— Сотня фунтов?

— Ты что, не веришь слову губернатора?

Блумберг вынул из брючного кармана смятый конверт. Вытянул из него бумажку и зачитал вслух командирским басом:

Выдать М. Блумбергу, в прошлом капралу 18-го Королевского стрелкового полка, за вид Масличной горы. Сто фунтов стерлингов. Половина указанной суммы выплачивается сразу, половина по получении вышеупомянутого шедевра.

Джойс со смехом выхватила письмо. Все именно так, как он и сказал, без указаний на армию, естественно, и без последних двух слов.

— А что же будет с «Еврейской жизнью в Палестине»?

— Продолжится без меня.

Они сидел и в саду под смоковницей, возле прорехи в зеленой изгороди, через которую ввалился Де Гроот. На другом конце долины в темнеющем пейзаже проступали очертания каменных домиков арабской деревни.

— Скажешь им, что я заболел, — добавил Блумберг.

— Сам скажи.

Блумберг привстал со стула и поцеловал ее в губы. Похоже, Джойс не одобряет его поступка, но не стал доискиваться причины. Да и неважно, проще было объяснить это ее американской темпераментностью, которая его всегда умиляла.

— Когда приступишь? — спросила Джойс.

— Уже приступил. Росс выделил мне крышу своего дома.

— Ты уверен, что это именно то, чем тебе хочется заниматься?

Блумберг ответил не сразу. Прошелся до калитки, сметая рукой желтые метелки высокой травы, потом обернулся к Джойс:

— Я не собираюсь рисовать почтовые открытки для правительственных чиновников, если ты об этом.

Потом они лежали на кровати, рядом, но не касаясь друг друга. Блумберг глядел в потолок, где от зимних дождей остались разводы — причудливая карта пятен почему-то действовала на него успокаивающе. Надо бы ему промолчать, но желание завести ее пересилило. И он заговорил, обманчиво спокойно:

— Как покатались с капитаном Киршем?

Джойс открыла глаза:

— Значит, ты видел.

— Интересно было?

— Не знаю, не заметила.

— Он, должно быть, твой ровесник или еще моложе — так трогательно.

Джойс приподнялась на локте. Она была голая, ее прикрывала лишь простыня. Блумберг осторожно коснулся ее груди.

— У него брат погиб на войне.

— Какая досада.

Джойс отвернулась. Блумберг обнял ее сзади, скользнул ладонью по лицу, словно слепой, очерчивая контур ее губ, носа.

— Помнится, когда я сидел в окопе… — произнес он с расстановкой, как старый вояка, перед тем как поведать очередную страшную байку.

— Да.

— «Какие-то черти затянули провод на шее моей».

— «И я онемел». Почему ты вечно иронизируешь?

Он написал этот стишок на синем карандашном эскизе — единственной работе, которую Блумберг принес с войны.

Он обнял ее, коснулся губами впадинки на ее спине и сказал шепотом:

— «Приставил ружье к ноге и спустил курок». — И для большей убедительности провел по ее ноге искалеченной ступней, на которой не хватало большого пальца.

— Перестань.

Он погладил ее по щеке. Если он рассчитывал на слезы, их не было.

— Что же с нами будет? — голос его дрогнул.

— Не знаю, — ответила Джойс.

— Тебе лучше уйти от меня, — сказал он.

— Может, и уйду, — прошептала она.