Палестинский роман

Блумбергу отвели большую комнату, роскошную в сравнению с тем, к чему он привык в Иерусалиме. До блеска отполированная мебель темного дерева казалась великанской, и от стены до стены раскинулся великолепный красно-охряный килим[45]. Блумберг разделся до исподнего и растянулся на широкой кровати под медленно вращающимся вентилятором. Сквозь тонкие белые занавески пробивалось утреннее солнце. Блумберг закрыл глаза. И уже совсем было задремал, как вдруг вспомнил, где видел мальчишку — в своем саду в Тальпиоте. Блумберг еще поначалу принял его за Джойс. Но что он там делал? Может, хотел ограбить дом? Что ж, воришка сильно бы огорчился. Блумберг встал и подошел к окну. На улице толстуха в поношенном черном платье сидела на корточках перед корзиной, в которой был виноград — а может, инжир, издали не разберешь. Не так давно Блумбергу наверняка захотелось бы нарисовать ее, но тот порыв давно угас. Сейчас ему нужно было нечто более глубокое, и внешний мир интересовал его все меньше и меньше.

21

Вечером после второго невыносимо влажного дня Джойс вместе с Питером Фрумкиным и его ребятами снова сидела за чайным столиком в городском саду. В предыдущий вечер Фрумкин заехал за ней, хотел пригласить их с Марком выпить чего-нибудь — он прибыл вместе с долговязым шофером, больше похожим на телохранителя, примерно через три четверти часа после того, как Кирш с Марком уехали в губернаторскую резиденцию. Когда Фрумкин подъехал, она сидела одна в темноте. Она слышала, как он кричит издалека: «Мистер и миссис Блумберг!» — но притворилась спящей и не отвечала. Голова шла кругом. За какие-то считанные дни все перевернулось с ног на голову, и в основном из-за нее. Ей самой не нравилось, что она так охотно прыгнула в постель к Роберту Киршу, но даже не в этом дело. Она надеялась, что после отъезда Марка будет легче — наконец-то она вздохнет свободно, — не тут-то было. Но и это не главное… Фрумкин снова позвал, а потом, совершенно бесцеремонно, вошел в дом и сам зажег лампу.

— Я слышал, здесь в городе есть интересная американская пара, — сказал он, представившись.

— Это только наполовину верно, — ответила она, собравшись с мыслями. — Мой муж из Лондона.

На полу валялась разбросанная одежда — ее вещи и те, что Блумберг не стал брать с собой. Она смотрела на все это без тени смущения и даже не сделала попытки прибраться. Она знала, что означает в устах Фрумкина «интересная пара»: то, что они с Марком каким-то краем участвуют в охоте на убийцу. Tout Jerusalem[46] хотел услышать эту историю, и многие уже услышали. И все же собралась и поехала с ним.

Честно говоря, ей даже приятно было оказаться вновь рядом с соотечественниками, особенно калифорнийцами. Ей нужна была сейчас их легкая болтовня и простецкая дружба. Двум другим руководителям съемочной группы, как и Фрумкину, было не больше тридцати. Все трое — Фрумкин, Рекс и Харви (Джойс запомнила только фамилию Фрумкина) — так и сыпали шуточками и, как показалось Джойс, денег не считали. В первый вечер она в основном наблюдала и помалкивала. Они не расспрашивали ее про Де Гроота, а сама она о нем не заговаривала. Но теперь стала чуть более раскованной, — как бывает на второй день после возвращения из дальних странствий. Фрумкин, которого остальные явно слушались, заказал третью бутылку вина, а затем и четвертую. Все дружно выпили за Акт Вольстеда[47]. Джойс, уже изрядно захмелевшая, увидела вдруг свое искаженное отражение в столовом серебре — с лезвием ножа поперек горла.

— Вы только послушайте, Джойс… — Фрумкин положил ей руку на плечо. — Сидим мы в этой пустыне километрах в восьмидесяти к югу от Иерусалима, готовимся снимать бедуинские верблюжьи скачки. Я набрал три сотни этих ребят, все верхом, костюмы не нужны, ясное дело, выдали всем только позолоченные копья. Харви разметил площадку, камеры на изготовку. «Пошли!» — кричит. Бедуинская гонка — это надо видеть! Всадники мчатся по равнине, машут копьями и орут — это, доложу вам, зрелище. Только одна неувязка: они не останавливаются. Операторы в панике, у режиссера сердечный приступ, а бедуины скрываются за холмами. Все до одного.

Джойс смеялась вместе с остальными.

— Потом мы забеспокоились: в кадре только пыль столбом, и больше ничего. Надо переснимать. Вот только не с кем! Все ускакали, сволочи. И не вернулись.

За несколько дней в пустыне кожа у Фрумкина стала почти коричневой, а светлые волосы совсем выгорели. Улыбка ослепительно-белая, как у кинозвезды, хоть он всего лишь продюсер. Еще в предыдущий вечер Джойс интуитивно почувствовала, что нравится ему, и старалась не поощрять его. Пока ей достаточно Роберта Кирша. Но все равно, что за прелесть этот Фрумкин: простой, веселый, не то что эти зажатые британцы.