Палестинский роман

— Ладно, подумайте об этом, — сказал Фрумкин. — Подумайте.

— Постойте, не уходите, — остановил его Кирш. — Я бы хотел у вас кое-что спросить.

— Валяйте.

— Мой подчиненный, сержант Харлап, должен был дежурить на прошлой неделе во время съемок в Старом городе, но вы сказали ему, что его услуги не понадобятся. Это правда?

— Неправда. Я попросил его поехать с нами в Хайфу. Он так ловко отгонял от нас зевак в Старом городе, что я подумал: в Хайфе такой человек нам очень нужен. Только не говорите мне, что он у вас не отпросился! — Фрумкин произносил все это шутливо, потом сделал строгое лицо: — Послушайте, Роберт, я прошу прощения. Я виноват. Я предложил ему больше, чем он, вероятно, заработает за полгода у вас на службе. Но я велел ему сначала спросить у вас.

— Так он был с вами всю неделю?

— Все семь ужасных дней.

Кирш обернулся к Джойс:

— А ты его видела?

— Эй, что за?.. — вмешался Фрумкин, но Джойс уже кивнула, и он умолк на полуслове. — Послушайте. не будьте к нему слишком строги. У него мать больная и все такое…

— Нет, это вы послушайте. В другой раз я буду очень признателен, если вы обратитесь сначала ко мне, прежде чем подкупать моих подчиненных.

— Подкупать? Да ладно, приятель…

— Я вам не приятель. А вы наглец!

Казалось, еще немного — и дойдет до потасовки. Но потом Фрумкин вдруг поднял руки: сдаюсь, сдаюсь! — и расхохотался.

— Хотите арестовать меня, капитан? Пожалуйста. Но поверьте мне, нехорошо, когда еврейские ребята друг с другом так поступают.

Кирш, с побагровевшим лицом, едва сдерживался. Но все же взял себя в руки.

— Может, вы удивитесь, — сказал он Фрумкину, — но я все время так поступаю.

Фрумкин обернулся к Джойс, которая с досадой следила за их перепалкой.

— Вы знаете, как евреи попали в Англию? — спросил он у нее. — Корабль из России причалил у Лондонских доков. Кто-то встал и крикнул: «Нью-Йорк!» — и все, кто поглупей, сошли на берег.

Джойс даже не улыбнулась. Фрумкин посмотрел на Кирша, тот тоже стоял мрачный.

— На одном корабле, дружище. Ваш народ и мой. На вашем месте я бы не стал задирать нос, — продолжал Фрумкин.

— Мои предки из Голландии, — начал Кирш. — Мы в Англии уже два столетия. — И говоря это, Кирш понял, что смешон.

— А, отлично. Может, ваш прапрапрадед водился с Ротшильдами? Может, в таком случае вы одолжите сэру Джеральду денежек на реставрацию Иерусалима?

Конец этой словесной дуэли потонул в громких криках толпы. Соколы наконец взмыли в воздух и, широко расставив длинные крылья, принялись кружить, нарезая виражи — самец гонялся за самочкой.

— Они трахаются в воздухе, вы не знали? — произнес Фрумкин. И, глядя на Джойс, добавил: — Представьте, как классно.

Кирш и Джойс лежали рядом в комнате Джойс. Джойс, усталая, заснула после любовной битвы. Кирш лежал и смотрел в потолок — перед глазами, как ночные видения, проносились события последних двух недель. Джойс повернулась во сне, уткнулась лицом ему в плечо, положив руку на его узкую грудь. Он притянул ее к себе, вдыхая горьковатый запах ее волос. Он снова хотел ее, но сегодня она была такой неистовой и исступленной, что, несмотря на то, что им было хорошо вместе, у него возникло подозрение: не он должен быть сейчас с ней в постели. Вот почему он медлил, наслаждаясь этим мгновением тихой нежности, даже если она видит себя в объятиях Блумберга или кого-то еще.

Утром они сидели на лужайке на плетеных стульях. Джойс вынесла из дому чайник и тарелку с нарезанным сыром и хлебом. Забавно, подумал Кирщ: впервые за много месяцев он не сам готовит завтрак, а его кормят, и это было приятно. Жара, которую в последние дни принес пустынный ветер, начала спадать, воздух был теплым и свежим. Садик, почти идиллический под чистым голубым небом, был не лишен все же этакой сельской английской неухоженности. На лужайке трава по пояс, в изгороди меж камней торчат непокорные пучки разросшегося иссопа. По краям крыльца — розовые мальвы в жестянках из-под оливкового масла. Впервые Кирш, кажется, понял, почему евреи из разных стран так хотят здесь жить, хотя его догадка — не имевшая отношения ни к политике, ни к гонениям, ни к религии, истории и всему такому, а связанная исключительно с растениями, солнцем, сексом и любовью, — эта его догадка, вероятно, расходится с мнением большинства.

Он поделился с Джойс, но она, как обычно, ответила с присущей ей резкостью:

— Все, что ты назвал, можно сказать и об Италии, и о любой другой средиземноморской стране, где тепло, цветут красивые цветочки и порхают яркие птички. Неужели ты совсем не сочувствуешь сионистам? Я хочу сказать, они ведь не многого просят, учитывая, сколько евреи дали миру — а им за это, добавлю я от себя, даже «спасибо» не сказали.

— Не надо меня учить, я все-таки еврей, не забывай.

— По твоему поведению этого не скажешь.

— А как еврей себя ведет?

— Идет по жизни с гордостью, мне так кажется.

— Ты говоришь о сионистской гордости?

— Хотя бы. Но скажи, что за радость быть англичанином? Хотя, конечно, тебе это нравится, ты же служишь империи.