Палестинский роман

После обеда Робин Габер спустился с холма в гостиницу к Киршу и подвез его в арабскую деревню Джуаннин. Машину он одолжил у одного из конторских служащих. Очень мило с его стороны. Робин еще на террасе заметил, что Кирш не в себе, и уговорил мать оставить его в покое. Кирш пытался найти Майян — затея почти безнадежная, учитывая, что ходить ему было трудно, а Майян, судя по всему, пряталась от него. Он расспрашивал о ней в бакалее — тесной времянке, где мальчик-продавец, взобравшись по приставной лесенке, просто сбрасывал покупателям с верхних полок консервные банки — так шустрая обезьянка в джунглях бросается орехами, желая отпугнуть нежеланных гостей. Маяйн никто не видел. Если она уехала в Иерусалим без него — все пропало. Ближе к трем пополудни, усталый и вымотанный, он вернулся в гостиницу. Рухнул на постель, и неизвестно, сколько бы пролежал, если бы не Робин Габер — тот заявился к нему с фляжкой в одной руке и ключами от машины в другой и предложил покататься. На узкой дороге автомобиль взбрыкивал, как норовистый конь, но, вырвавшись на просторы, вроде присмирел — а тем временем солнце за холмами уже распустило над горизонтом свой красный шлейф.

Робин и Кирш сидели на холме и отхлебывали по очереди из фляги, глядя, как возвращаются с пастбищ стада. Мимо прошествовали двадцать упитанных черных коров, за ними вприпрыжку — несколько телят. Позади два пастуха в непривычном наряде, вроде как у русских крестьян: сапоги, жилетки и черные фуражки.

— Ну и арабы! В первый раз таких вижу, — заметил Робин со смешком, обернувшись к Киршу. — Должно быть, стадо — еврейское.

— Да тут все просто, — ответил Кирш. — Евреи и арабы пасут скот на одних и тех же полях. Во всяком случае, так Майян говорит.

Дальше на холме был ручеек с заводью. Кирш смотрел, как коровы собираются у водопоя. Он рассказал Габеру, как у них все было хорошо с Майян и как он сам все испортил, и уже жалел о том, что разоткровенничался.

— И что ты теперь будешь делать? — спросил Робин.

— Не знаю. Найду ее, попрошу прощения. Объясню, что я вовсе не сноб, каким она, наверно, меня считает. А что еще я могу?

Быстро темнело, и последние вехи пейзажа, по которым Кирш ориентировался: усадьба, гостиница, минарет деревни Джуаннин, — исчезли вмиг, словно закрылся объектив небесного фотоаппарата.

— А ты смог бы здесь жить? — спросил Габер.

Кирш удивился: раньше ему не приходило в голову, что, в отличие от его мечтаний о жизни с Джойс, будущее с Майян (возможность которого он сам только что уничтожил) означает, что ему придется надолго осесть в Палестине. Кирш вспомнил про мозоли на руках Розы: временная работа в полиции вполне его устраивала, пока напасти не посыпались одна за другой, но он вовсе не уверен, что готов помогать тут строить государство, а уж тем более воевать за него.

— Жить? — Кирш вглядывался в темноту. — Жить надо дома, а наш дом — Англия, разве нет?

— Для меня это так, — сказал Габер. — Хотя иногда я думаю, — добавил он с грустью, — что англичане так рвутся в колонии именно из-за того, что мы в Англии.

— Хочешь сказать, они сбегают в колонии от евреев?

— Ну, не только от нас — есть и другие парии, но и мы тоже парии. В Индии или даже здесь они могут еще играть в довоенные игры, рядиться в шлемы с плюмажами и делать вид, что ничего не изменилось. Это не иностранцев они презирают, особенно если те при титуле — князь Бангладеш или наваб Патауди[72], нет, они бегут от «иностранцев» в Англии, от таких, как мы с тобой, поднявшихся по социальной лестнице. Не желают они видеть нас на этой лестнице, а уж тем более наверху ее.

— Но тут половина колониальных служащих евреи: Сэмюэлс, Бентуич…

— Кирш…

Кирш усмехнулся.

— Да-да, — добавил Габер, — очень хитро. Сатрапы и сброд — и те и те евреи. Верный способ нажить неприятности, как думаешь?

Кирш не знал, что сказать, и это настораживало. Он ехал в Палестину за приключениями, как в Цейлон, в Австралию или в любой другой форпост империи. О евреях он особо не задумывался: думал о себе, о брате и о родителях, о том, что не любит Наоми по-настоящему, ну и еще — что хоть на солнышке погреется. Кирш вспомнил, как зимой во время войны болел и за окном его спальни выросла огромная сосулька, свисала с кровли, как гарпун. А когда выздоровел, пришло известие о том, что убили Маркуса. Кирш поднялся наверх, открыл окно и колотил по сосульке, пока она не рухнула в сад, разлетевшись на тысячи кристалликов.

Он поглядел на Габера, потом на небо — там одинокой медузой плыла в темных волнах маленькая ущербная луна.

— Поехали, что ли, обратно, — сказал Габер.

Часа в два ночи Кирш — он так и не заснул — услышал какой-то шорох снаружи. Встал, открыл дверь. Майян стояла метрах в двадцати. Неизвестно, сколько она ходила тут взад-вперед, не зная, что лучше: бежать или вернуться. Он окликнул ее.

— Прости, — сказал он. — Заходи, прошу. Я ужасно себя вел. Прости, пожалуйста.