Палимпсест. Умаление фенечки

(Некоторая невольная попытка аллитерации «же – уже – между», конечно, не самая яркая и уступает в моём личном рейтинге пока малоизвестной вершине «Жизненная жижа хлынула наружу…» из рассказа «Приступы мозга» Олега Золотаря в Дзене «Русского Динозавра» от апреля двадцать второго года, но тем не менее служит задаче вызвать отторжение нетерпеливых читателей. С определённых пор я выставляю в начале своих текстов небольшие редуты из необычных слов и смыслов. Это происходит неосознанно, я не сразу ощутил эту скрытую потребность в диалоге общаться с подготовленным или старательным читателем, что на глубинном уровне обусловлено потребностью в проживании жизни посредством более индивидуальных ситуаций, частного уникального опыта, избегания, по возможности, механистичности, рутинного обессмысленного бытия.)

Для завершения «строительства порога» и затянувшегося предисловия хотел бы отметить, во-вторых, очень говорящую фамилию автора вышеупомянутого отрывка из романа «Оскудение». И в-третьих, рассказ является главой, частью романа, связанной с сюжетом косвенно и как дополнительное повествование, призванное оттенить основное действие. При этом, будучи частью в середине, от неё развивается действие и в начало, и в конец книги. Как у любого плодовитого творения потенциал цветения и рассеивания семян не ограничен сторонами, так воистину живое распространяется без ограничений.]

Итак.

Новоизбранный апостол Матфий подумал, что, может быть, стоит оживить Иуду. Пока переданный ему на хранение инструмент воскрешения – на самом деле ни он, ни я не знали и не знаем, как это правильнее называть, – существовал без использования. Хранился для будущих времён и достойных обстоятельств. Но искушение было велико!

Остановила такая мысль, что ценности в жизни для воскрешённого не будет. Как не было её уже последние годы. Даже не потому, что человек бы продолжал мучиться своим грехом, но по итогу своей долгой тихой подготовки к смерти после определённого возраста. К такому приходили очень многие – от наблюдения горестей и погибели вокруг. Если даже самого Матфия всё чаще посещало такое предощущение, кстати, не горестное, а в половине случаев светлое, как естественное и необходимое явление.

Матфий стыдился таких мыслей и ощущений: те проходили не под знаком предстоящей встречи, а как животное переживание, такое же как жажда. Ты можешь думать или нет об окончании земного пути, утолять жажду в молитве или обходиться без этого – присоединение к собратьям не то что помыслено, оно уже состоялось в Небесье (как странно, что в новообразованном слове, по аналогии с «поднебесьем», сам и неумышленно всплывает второй смысл: «нет бесов», «где нет бесов»; тот случай, когда подброшенная монета встаёт, а можно сказать, и ложится на ребро).

И да, новый апостол решил определить для себя такой водораздел для воскрешения или исцеления: достоин ли человек? Долгие часы он измерял эту формулу, пока делал тканый браслет из одежд Спасителя. Матфий оторвал небольшой кусок льняной ткани от плащаницы после снятия с креста. Чтобы её не отобрали и в каком-то ведомом состоянии решил распустить лоскут на нити и сплести из них наручную повязь. Как окажется впоследствии, это очень помогло для более длительного сохранения реликвии и для большего числа воскрешений: каждый раз требовалось оторвать часть нити и вознести её в воздух. Понятно, что ценность жизни в разные времена была разной, но пожертвование частью божественной нити скрепляло времена, задавало мерило вечности.

Спасение от недугов было по такой же цене – в высоком смысле: перед лицом Христа смерть числилась как крайний недуг, в том числе случайная погибель. Хотя Матфий был с таким не согласен и так до конца этого не принял – особенно сложно было при выборе между исцелением или воскрешением людей, сколько раз апостол делал это, ни он, ни кто другой не считал, – он жалел череду своих преемников, будущих владельцев повязи. Рано или поздно им придётся зримо познать умаление ткани вечной жизни, выбирать всё тщательнее, отстраняться от своих порывов, не воскрешать себя. Про «не воскрешать себя» Матфий решил сразу: можно было кого-то попросить или придумать способ самовоскрешения, но делать это было глупо, нечестно; бессмысленность стремления воплотить себя в не принадлежащем тебе времени выходила за всякое божественное и человеческое. А он и, как окажется, навсегда, все остальные носители реликвии не могли отказать себе в божественном назначении оставаться человеками.