Память девушки

Ни один из этих фактов не вызывает в моей памяти даже крохотной искорки. То, что сегодня назвали бы военной обстановкой, девушку из 58-го не волновало. Впрочем, я уверена, что она была за «поддержание порядка» в Алжире, который, как и обещал де Голль, должен оставаться французским. То ли за три года она попросту привыкла к этой войне, то ли в ней говорило смутное, овеянное романтикой ошибочное представление о смерти в далеком краю – вечном уделе мужчин.

Возможно, именно из-за этой слепоты ко всему, что не касалось лагеря, я вдруг замираю, увидев на странице книги или газеты эту дату, 1958 год. Я снова становлюсь современницей тех событий, пережитых другими, незнакомыми людьми. Я воссоединяюсь с миром, общим для всех – и реальность других словно подтверждает реальность девушки из 58-го.

11 сентября 2001-го, в Венеции, на Кампо Санто-Стефано, вдоль канала Мендиканти, на набережной Фондаменте Нове – этот маршрут я впоследствии восстановила – я, должно быть, думала о годовщине 11 сентября 1958-го – венец моего безумия, – которую не вытеснит крушение манхэттенских башен: эти даты теперь неразрывно связаны, пусть их и разделяют сорок три года. О той ночи, когда Г., не поняв этого тогда, не узнав об этом после, стал моим первым любовником.

Сегодня я обнаруживаю, что из того вечера и той ночи с 11 на 12 сентября, кроме самого стечения обстоятельств – которое, вероятно, казалось мне чудесным, чуть ли не знаком судьбы, – в моей памяти осталось всего несколько образов и никаких мыслей, словно влечение, воплотившись в реальность, заслонило собой всё остальное. Поэтому мне никак не вспомнить, когда именно я узнала, что Г. приглашает всех на фондю накануне своего отъезда из лагеря и что блондинки, уехавшей на выходные в Кан, там не будет.

Образ первый: эта девушка оживленно кружит вместе с другими вокруг котелка с расплавленным на электроплитке сыром. Мне кажется, в ней всё перетянуто безумной надеждой; возможно, она даже молится о том, чтобы пришел ее час. Когда в комнате гаснет свет и танцующие меняют партнеров, она оказывается в объятиях Г., который тут же задирает ей платье и грубо запускает руку в трусы, и в этот миг ее переполняет безумное счастье. Невообразимый восторг: она ждала этого с их первой ночи, вот уже три недели. Она не испытывает ни тени унижения. И вообще ничего, кроме примитивного, простого желания – в чистом виде, без примесей, – такого же неистового, как желание насильника, – чтобы Г. лишил ее девственности, взял ее всю. Он говорит ей – просьба или приказ? – идти в его комнату. Всё складывается, как она и хотела; даже календарь менструации, который она наверняка рассчитала, ей благоволит. Всё происходит добровольно и осознанно. Ночь, которую она выбрала, против ночи, которую она вынесла три недели назад.

Образ второй: она лежит голая на кровати с раздвинутыми ногами и едва сдерживается, чтобы не кричать от его попыток войти. Быть может, в голове у нее мелькает что-то про тринадцатый подвиг Геракла. Прелюдий – неведомое понятие – не было, у него ничего не получается. Возможно, он снова говорит: «У меня слишком большой» после минета, который она делает ему по своей воле.

Я вижу, как он растянулся на кровати, а она смотрит на него, обнаженного, изнеможенного, как я написала потом в дневнике, а десять лет спустя, помнится, сочла это безвкусицей. То, что она не получила удовольствия, его не беспокоит: он говорит, что многие женщины вообще не кончают до первых родов. Должно быть, она упомянула о блондинке, потому что он указывает на фотографию красивой улыбающейся брюнетки на своей тумбочке: «Я люблю только одну девушку, мою невесту». «Она девственница», – добавляет он. И говорит, что всегда влюбляется в девушек, которых лишает девственности. Она понимает, что она не та девственница, в которую он мог бы влюбиться, или же он рад, что так и не смог лишить ее невинности. Ей всё равно. Она не унижена. Он говорит ей возвращаться к себе, потому что ему пора спать, рано утром он уезжает. Он обещает зайти к ней попрощаться в шесть утра. Ночь с 11 на 12 сентября длилась около полутора часов.