Память о мире

Сколько вам, ваша честь, полковник Ботинок? Вы не согласны меня пощадить? Какое коварство! Вы палач!

Вас, наверное, подослал Райнхард Макреди; он клевещет на меня из ненависти — ведь я красивее его… с кем-то в пути… посох и немного пищи. Ориентироваться буду по дорожным указателям. А могу и по звездам, звездная карта мне отлично известна… Я войду по-воровски бесшумно, чтобы не разбудить спящих, их сон мне на руку, нарушать его нельзя. Я различу белую амфору ее тела. Я хочу любить ее руками! Где мои руки? Хочу любить руками! Вы не имеете права! Что? Ах, вот как… с кем-то в пути… посох и немного пищи. Ориентироваться буду по дорожным указателям. А могу и по звездам, звездная карта мне…

ВЛАДИСЛАВ ЖАБОТИНСКИЙ:

Как-то, навестив наш прототип, Мария вернулась в сильной тревоге. Не могла найти себе места в комнате.

Делая вид, будто читаю, я, внимательно следил за ней боковым зрением.

— Ты не хотела бы мне что-то сказать? — спросил я.

— Ага, вспомнил, что у тебя есть жена.

Опыт подсказывал, что эта фраза предвещает семейный скандал. За ней должна была последовать сентенция, гласящая, то мне надо было жениться на книгах. Заключение же обычно звучало патетически: эх, вы, книжные черви! По этому сценарию все и разыгралось, но постепенно разговор перешел на «того человека, у которого нет ни рук, ни ног».

— Мария, давай сразу условимся, — сказал я. — Он не человек. Это всего лишь искусственный мозг.

— Что ж, выходит, искусственный мозг не имеет права на счастье?!

В ответ на столь блестящую демонстрацию женской логики я попытался объяснить, что человек — существо несколько более сложное, чем просто мозг, она же обвинила нас в том, что мы создали кентавра: наполовину человека, наполовину машину; тем не менее, это существо мучается одиночеством, а мы даже не интересуемся, чего оно желает, а чего — нет.

— Знаешь, мы с Яном продолжаем его изучать, — сказал я.

— Что вы там такого нашли для изучения, как только не стыдно совать нос в чужую душу! Ему счастье нужно, а не ваши исследования!

— Оставь ты это свое счастье! — не выдержав, раскричался я. — Пола у него нету, так что смастерить ему пару мы не можем, детей у него тоже не будет, деньги ему не нужны, в меховых шубах и джинсах он не щеголяет. И как же ему изобрести это самое счастье?

— Вот видишь, ты всё понял абсолютно примитивно.

С того дня она изменилась. В растерянности бродила по комнатам, словно вела нескончаемую беседу — то ли с кем-то, то ли сама с собой. В глазах ее читались укор и непонимание. Потом она, похоже, стала меня над кипящими горшками заклинания, пританцовывая вокруг, как колдуньи, а потом мазали мою хилую грудь какими-то снадобьями. Но язык мой оставался по-прежнему неповоротлив, взгляд — по-прежнему пуст и непонимающ. Злые языки твердили, что бог наказывает маму за то, что она бросила мужа и стала любовницей красномордого и плешивого бакалейщика сеньора Эмилио, человека с толстыми, будто сальными, ладонями. У него была жена и двое дочерей-уродок, но частенько он оставался ночевать у нас, с маминой постели до меня доносилось порой его похотливое пыхтенье. Впрочем, без него мы давно бы умерли с голоду, поскольку моя родительница предпочитала греться на солнышке вместо того, чтобы работать.

Как то сеньор Эмилио приехал на вместительной повозке, в которую мы погрузили немножко еды и самые необходимые вещи. Потом колеса застучали по булыжнику, а из окон высовывались старые ведьмы — наши соседки, — сыпля нам вслед проклятья. Куда мы едем, я не знал, да и не интересовался. На протяжении всей дороги сеньор Эмилио щедро отпускал сальные шутки и тискал мою мать. К вечеру мы добрались до какого-то монастыря, развели костер и устроились на ночлег: я — в повозке, а они на земле. В наших монастырях женщинам ночевать не положено.

Наутро мы вступили в храм. Он тонул в прохладном полумраке маленькие, с ладонь, оконца терялись среди гордо высившихся колонн.

Монашеская ряса меня пугала, я еще не проходил конфирмацию, но мама насильно подвела меня к капуцину, заставила упасть на колени, а затем и коснуться лбом холодного пола.

Меня била дрожь. Противный сеньор Эмилио толкал меня в шею при любой попытке приподняться. Потом по какой-то узкой винтовой лестнице, освещавшейся одной бояться, мы не разговаривали, чтобы коснуться ее хоть пальцем, и речи быть не могло — словом, запутавшаяся, испуганная женщина. Глаза ее покраснели от бессонницы, лицо потеряло свежесть, в одежде и прическе появилась небрежность. Причину я подозревал, но не понимал, насколько далеко все это зашло…

ЗАПИСЬ 0109

Проснулся я с ощущением, будто во мраке сна утратил нечто ценное и теперь мне его уже не найти. Брожу, будто лунатик, склоняюсь к каждой стекляшке, пытаюсь вернуть потерю, но от любого прикосновения мне жжет пальцы.