Память о мире

Они не знают, как поступить: протянуть мне руку или по-прежнему хранить высокомерие венца творения. И бог, и Дарвин втолковывали им, будто они верх совершенства, потом появляюсь я (грузовик интегральных схем и электронно-лучевых трубок), с дерзостью неофита обрушиваю на стол кулак и во весь голос заявляю свои претензии: я требую хартии, которая признавала бы мои свободы и права.

Что могут они поделать?

Они, видите ли, намерены оставить меня в одиночестве, причем воображают, будто я этим огорчен (а как мастерски сыграл я обиду!). Да ведь того-то мне и надо: остаться единственным и неповторимым! Я не человек, сентиментальной привязанности к ближнему не испытываю. Что для меня кровь, род?

Другой искусственный разум был бы мне никем — разве что врагом, что вероятнее всего. Не будучи моим продолжением, продолжением Исаила, он, собранный из совершенно других деталей, не имел бы ничего общего ни с именем моим, ни с духом. Вдруг он оказался бы глуповатым услужливым хиляком? За что мне тогда любить его, чего ради бороться за его жизнь?

А могут ли они вообще создать ДРУГОГО? Раз принцип прежний, то и другой оказался бы Исаилом.

Идентичны мы были бы или различны? По-моему, обе возможности одинаково ужасны.

— Добрый день.

Только она со мной здоровается.

— Добрый день, Мария.

Она рассказывает, как нынешним утром взбунтовался городок: вот уже несколько дней там всех детей мучает головная боль.

Почтальон Никос заявил, что виноваты опыты, которые ставятся в институте.

Владислав объяснил Марии насчет нейтронных потоков субпамяти — одним словом, головную боль действительно вызываю я. Работающие здесь, в институте, ежедневно принимают антиклсардин, но теперь решено снаружи обить мой зал свинцовыми листами.

Надо внушить ей, будто она столь откровенна со мной потому, что сильнее других ко мне привязана. Так у меня появится среди них свой человек.

— Я узнал, что ты пишешь стихи.

— Слабые.

— Почитай мне, пожалуйста.

Перед такой просьбой не устоит ни один поэт. Только предложи им почитать что-нибудь свое, и искушение восхитить слушателей становится непреодолимым. Сначала она читала тихо, приглушенно, ее голос словно доносился ко мне издалека; потом оттаяла, зазвучали струны ее чистой души, возникали картины поляны, пчелиной эскадрильи, желтой пыльцы и чего-то еще, чего я не понял. Во всем сквозила радость воскресающей природы: неслышные взрывы почек, невинные шалости ветра, ворвавшегося в распахнутый ворот. Беспокойное торжество и ожидание звенели в голосе Марии, возвысившемся до фальцета, когда она произносила последнюю строку: «И весна, весна, весна!» Что-то меня будто подтолкнуло: вот он, самый подходящий момент — женщина в приподнятом состоянии души, слова мои воспримет, как надо.

— Мария, а знаешь, я велик!

Глупое начало. Не сумел удержать в узде нервы.

— Все вы великие, — сказала она.

— Ты меня с другими не путай, Мария. Я ведь не человек, как вы, я бессмертен. У меня нет предков, потомков тоже не будет, а потому нет у меня и предрассудков. Я рожден, чтобы реализовать свое величие, доказать свою недостижимость.

— Прошу тебя, не говори так.

— Ты закрываешь глаза на истину. Владислав, Ян и Райнхард тебя околдовали. А что они такое? Шестьдесят килограммов белковой материи, которая ест отбросы, производит отбросы и в конце концов сама превращается в отбросы.

— Я ведь такая же, как они.

— Не совсем. Ты должна быть иной! Это говорю тебе я, Исаил, чей мозг распростерт по всей планете…

— Впервые слышу это имя.

— Да, меня зовут Исаил, но пусть это останется между нами. Это имя знаем только мы трое: я, ты и Салина.

— А кто такая Салина?

— Т-с, тихо! Они наверняка нас подслушивают. Салина — женщина, которой я рассказываю свою жизнь. Каждый, кто велик, должен поведать кому-нибудь о своей жизни.

И я продолжал в том же духе.

Все было заранее тщательно обдумано, так что труда мне это не составляло.

Но впервые я произносил свои мысли вслух, и так они звучали более мощно, более убедительно.

— Ты должна осознать, Мария, что эра естественного разума подходит к концу. Вы сойдете со сцены, ибо не в состоянии выдержать марафонского состязания со мной.

Каждому новорожденному нужно набраться знаний, накопить опыт, и все это стоит ему половины жизни. Я же перегнал вас и теперь уже никогда не утеряю лидерства, ибо бессмертен…

— Прекрати! Мне страшно.

— О тебе я позабочусь, тебя я сберегу. Единственное, чего я хочу, это чтобы ты мне поверила, прониклась убежденностью. Сильны только убежденные, назови их, если угодно, фанатиками. А мои создатели… они не прибегают к моей помощи, сколько времени прошло, а я все бездействую! Ведь мозг мой должен работать, иначе он взорвется, подвергнется распаду — либо изолирует себя, капсюлируется!

Она растеряна, не знает, что сказать. Твои аргументы сильны, Исаил, ибо они неожиданны. Мария поверит тебе, она чувствительна и хрупка. Не мучаю ли я ее? И почему не оставить в покое этот крошечный, населенный красивыми видениями мозг?

Она простит мне; если же не сможет, это сделает вместо нее время.