Память о розовой лошади

«Дела у нас в колхозе веселые, цирк, одним словом. Нашла коса на камень... Агроном наш вцепился в председателя, в Василь Трофимовича, да крепко так, как собака эта мордастая, бульдог которая называется. Трясет Трофимыча ажио на кажном правлении: я, грит, перед всем народом тебя раздену. Бабы у нас смеются: не надо, мол, нет интереса — стар больно... Василь Трофимыч — тот отдувается только. А что скажешь? В почете захотел походить, и фураж весь сдал — скотина зиму еле кормилась, курей всех на базар свезли. Дальний луг еще распахал... Всех грехов его и не перечислишь. А агроном у нас ученый, сельхоз, говорят, академию закончил, поумней его будет. Да ты его вроде должен и знать, нашего-то агронома. Соседей наших еще помнишь? Витьку, сына их, помнишь? Голубевых-то?.. Он и есть агроном. И скажу: такой нахрапистый уродился — сладу нет. Съест Василь Трофимыча, вот те крест, слопает...»

Смутно припомнилась липкая осенняя дорога, ребристые от ветра лужи, гумно в стороне с растрепанной соломой навеса — солома гнилая, черная — и на дороге мальчик в больших сапогах, в солдатском мундире; идет в школу, тяжело переставляя сапоги, и плотно прижимает двумя руками к животу книжки, чтобы они не намокли.

«Ай да Витька! — подумал он. — Агроном теперь!»

А вскоре в заводоуправлении состоялось открытое партийное собрание с необычной повесткой: «Специалистов сельского хозяйства — в село». Оказывается, таких специалистов осел у них не один десяток.

Вышел он в этот вечер из кабинета уже в шестом часу — задержал телефонный звонок, — торопливо, боясь опоздать на собрание, повернул в двери ключ и шагнул через приемную, но сразу удивленно остановился, увидев, что секретарь-машинистка еще на месте. Обычно она ровно в пять натягивала на машинку чехол и по-девичьи бойко стучала каблучками к выходу, а сейчас неподвижно сидела, да как-то странно — опустив плечи и уткнувшись лицом в платок.

— Что это с тобой? — спросил он.

Она подняла голову. На концах длинных крашеных ресниц зацепились капельки, слез, посверкивали там, срывались на щеки, и под глазами ее от смытой краски было сине; глаза словно запали, а лицо осунулось.

— Да как же, Андрей Данилович, — всхлипнула она, — я же читала про ваше собрание... Черным по белому написано, да еще такими большими буквами.

— Да тебе-то что?

— Как же... — она опять всхлипнула. — Я же зоотехник.

— Вот так-так... — протянул он и неожиданно обрадовался за нее: — Так это же хорошо!

Она часто заморгала и швыркнула носом:

— Чего же хорошего?.. Теперь меня в деревню погоня-ят...

— Успокойся. Ты что? Кто же тебя куда-то гнать станет? Сама если не захочешь, кто же тебя насильно может послать? Разъяснять, конечно, будут, убеждать... Но сама подумай: разве тебе в деревне будет хуже? Зоотехник — очень уважаемый в селе человек. Настоящим делом займешься.

Узнав, что ее будут убеждать, она осмелела, глянула на него и сказала с вызовом:

— А сейчас я не делом разве занята?

— Делом, ясно. Кто говорит? Но дело делу рознь. Сидишь и печатаешь, бумажки подшиваешь... Понятно, все это тоже нужно. Необходимо даже. Так ведь с этим и всякая другая девушка справится. А ты — зоотехник. Сила! Пойми это. И неужели тебе не хочется самостоятельно попробовать? В тебе, может быть, талант пропадает? Может быть, ты новую породу коров вырастишь? Породу высокомолочных коров, и тебе памятник поставят... Подумай.

Смешно потом было вспоминать, как он уговаривал свою секретаршу ехать в село. Смешно и немного неловко за высокопарность своих собственных слов, тем более что дальнейшее показало — это и были именно только слова.

В ответ из ее глаз брызнули слезы:

— Ой, да не хочу я в деревню. Чего я там не видела-а?.. И не гоните меня, пожалуйста, не уговаривайте.

— Ладно, ладно. Хватит. Никто тебя и не гонит — сама решай.