Память по женской линии

Иван взял в руки пустой пузырек из-под корвалола, вздохнув, поднялся, прошел на кухню, хлопнул крышкой мусорного ведра.

– Андрей Гаврилыч, заварю я тебе чайку вместо лекарства. Что ты так переживаешь, право слово? Может, скрываешь что? Да не бледней, это я дурацким шуткам на работе научился. Потому я к Даниле прицепился, как ты говоришь, что время убийства совпадает с их уходом из твоей квартиры, но это не для разглашения, тебе одному объясняю.

– Как же, Ванюша? Разве можно так точно установить? В детективах всегда плюс-минус несколько часов.

– Она как раз перед этим таблетку съела, а принимала их по часам. Но и так заболтался, тайну следствия выдаю. Точно нечего тебе больше сказать?

Иван ушел, и мое ужасное видение-воспоминание заиграло новой подробностью. Меж черных мух в развороченной плоти сияла белым яблоневым цветом непереваренная таблетка. О, Господи Боже мой!

Спустя несколько часов после Вани, на ночь глядя, заявился Женя с полными сетками гостинцев. Как заботятся обо мне мои мальчики! Но заговорил странно, чуть ли не угроза послышалась мне в его словах.

– Вот что, дорогой Андрей Гаврилыч, вроде как видели вас на лестничной площадке. Как раз тогда, когда все случилось. Как же это понимать? Почему вы Ивану-участковому не сообщили? Если вы выходили из квартиры, должны были видеть, что Даня не поднимался на этаж к Актрисе. Он, болван, наврал про сумку. Под дверью у Степановых шарился, увел девку у Гришки, младшего Степанова, а к прошлому ревнует. Хотел проверить, встречаются ли они за его спиной. Девке сказал, что уезжает на сутки. Потому и к вам заявился в тот день. Так видели вы Даню или нет?

– Кто меня видел, Женя? Ты что? Если все так просто, почему Данила не объяснит? Его же подозревают.

– Мало ли что подозревают. Улик никаких. Бабы языком мелют. Данька не объяснит ни за что, самолюбие у них, вон чего. А моя торговля страдает. Я уж его и просил, и угрожал – ни в какую. Дело-то выеденного яйца не стоит.

– Женя, по-моему, это ты недоговариваешь. Если твоя торговля страдает, что же сам не пойдешь в милицию? Из-за глупой выходки рисковать репутацией, может быть, свободой? Нет, друг мой, что-то в этом есть неправильное, не стыкуется что-то. И кто меня мог видеть-то? Что ж сей доброжелатель сам в милицию не сообщил?

Женя смерил меня взглядом, я не понял выражения его прозрачных глаз, вода плещется, дна не видно.

– Сообщит еще, – и дверью хлопнул.

Кошмар получил продолжение. Тогда, в тот страшный день, вернее вечер, было полнолуние. Луна стояла прямо над домом, толстая, напоенная красным свечением, давно не видал я такого цвета у луны. Страшно звонить Ивану, что подумает, поймет ли правильно, ох, страшно. Как объясню ему? Хороший мальчик, и учеником был хорошим, доверчивый мальчик, но поверит ли сейчас? Стыдно в глаза смотреть собственному ученику.

Не поверит, боюсь, не поверит моему ручательству. Я-то знал, что все произошедшее – случайность, рецидива не будет, но Иван не знает. Ох, страшно!

– Вызывали, Андрей Гаврилыч? – А смотрит настороженно, словно уже не доверяет, нехорошо глядит. И обратился на «вы».

– Это ты, Ванюша, вызываешь, да и вызовешь еще, поди. А пока имей снисхождение к моим летам и нездоровью. Да дельце-то у меня небольшое, не то чтоб серьезное, впрочем, не мне судить.

– Что такое, Андрей Гаврилыч! Отчего вы прямо никогда не выражаетесь? В деталях и то обиняками – небольшое дельце, небольшое, а не маленькое. Что вы хотели мне сообщить?

– Экий ты резкий сегодня… Помнишь, что в тот день полнолуние было? Когда Актрису убивали?

– При чем это… Ну говорите, я жду. – Тут мой Ванюша вскочил и посмотрел на меня совсем недобро. Началось. – Вы что, видели его? – Что мне оставалось, сам вызвался, сам начал.

– Видел, Иван.

– Видели и промолчали! Ну, знаете, Андрей Гаврилыч! Это ведь не школа, это вам – не кто окошко в учительской разбил, не игрушки!

– А разве, Ванюша, мы на уроках в игрушки играли? Если скальпель считать игрушкой, то конечно. – Он не должен догадаться, как мне страшно. – И не кричи на меня, пожалуйста, имей уважение к старости.

– Андрей Гаврилыч, что вы все о старости, между прочим, я прекрасно знаю, что вам пятьдесят три года, так что напрасно ссылаетесь на преклонные лета. Хотите показать, что память вас подводит, что вы забыли, как Даню в ту ночь видели под дверью убитой? Я же понимаю, почему все это, вам ученика своего жалко, но жалость эта страшненькая. Вы-то зачем на лестничную площадку вышли? – Строг Ванятка, строг. Как ни странно, его суровость помогла мне собраться, скрепиться духом.