Память сердца

Фотоаппарат, оставленный или забытый гостем, отец понес к земляку, своему тезке, поскольку с ним гость давно был знаком и, наезжая в Москву, ночевал у него много раз. Как я теперь понимаю, Зорге была удобно в той интересной квартирке с двумя тайными входами-выходами; разведчику, конечно, необходимы всякие запасные варианты – мало ли что. Родственник успокоил отца:

– Аппарат гость оставил, видимо, за ночлег. Не беспокойтесь. Это подарок. Он всегда что-нибудь оставляет…

Я тогда занимался фотографией, и наш гость видел мои снимки. Поэтому домашние, перебрав различные варианты, остановились на одном: фотоаппарат он оставил мне. К кассетам его аппарата наши пластинки подходили. Я начал снимать им, но снимки не получались: не было контраста, отсутствовали белый и черный цвета. Фотографии получались мутными, неприятно серыми. Короче, я в нем не разобрался и вынужден был вернуться к своей камере. Хотя наверняка этот аппарат был таким же чудом техники и механики, как часы «Лимания». Но никто не знал, как им пользоваться, в чем его особенность… Подарок! Неразгаданная тайна.

В эвакуации отец поменял этот иностранный аппарат на четверть пуда муки. Рассказывал, как покупатель долго рассматривал камеру и остался очень доволен. На вопрос: «А зачем она вам, ведь здесь нет нужных химикатов, нет пластинок?» – ответил вопросом: «А сколько кассет к нему?» – «По-моему, было шесть, но остались в Москве». – «Не страшно, не всю же жизнь жить в Пензенской области…»

Наверное, он разгадал какой-то секрет и понял ценность аппарата. Ведь это был, скорее всего, фотоаппарат из Германии, а всем известно, какая у немцев техника и оптика. Только мне, постреленку, тогда это было невдомек. А жаль! Была бы не только память сердца, но сохранился бы и подарок удивительного, легендарного человека.

Ну что тут скажешь?! Превратности судьбы и случайности встреч, конечно, не случайны. Видимо, судьбе было почему-то угодно свести меня с такой глыбой, как Зорге. Она, эта затейница судьба, столкнула меня с ним и распорядилась так, чтобы я вспомнил эту встречу и уже никогда не забывал. Более тридцати лет было в памяти это лицо. Зачем? Почему? Для чего?..

Может, мне суждено дольше других помнить и размышлять о несправедливой судьбе великого разведчика? А может, и не только о нем как о личности, но и о том, как складываются наши взаимоотношения с государством? В чем смысл жертвенности в служении Родине? Есть ли рамки в понятии «патриотизм»?.. И почему у нас так быстро забывают своих героев?

Я задаю эти вопросы, а сердце и мозг кричат: «Нет! Не смей так думать! Для того и дана человеку жизнь, чтобы осмысленно и свято посвятить ее высоким идеалам!» – Да! Так нас учила Родина – Советский Союз. И так старался жить и служить свой Родине и я – режиссер-документалист.

Возможно, кто-то усомнится, что это был действительно Зорге. Ведь пишут же сейчас журналисты, что в те годы над ним висел дамоклов меч ареста, что был он под колпаком КГБ и приехать в Москву и так рисковать просто не мог… Все это так. Но все же, все же… Пишут также, что у него в Москве была любимая женщина и он рвался к ней. И может быть, именно поэтому находился инкогнито у случайных людей, опасаясь слежки… В любом случае, я, как и все, верю в исключительность судьбы. И знаю, что встречался с Зорге.

Случай в милиции

Меня как-то вызвали в милицию, им нужен был свидетель по делам соседа. Вхожу в кабинет, протягиваю паспорт:

– Меня вызывали по делу Бахтиарова Альберта…

– Мы не вызывали, а пригласили. Это разные вещи, согласитесь.

– Возможно.

В руке у него мой паспорт. Разглядывает…

– Назовите имя, отчество, фамилию!

Называю. Отложил паспорт. Пишет.

– Год рождения?

– Двадцать шестой.

– Назовите год рождения!

– Двадцать шестой!

– Что – двадцать шестой? Год своего рождения назовите. Пожалуйста! – и смотрит с удивлением.

– Год моего рождения тысяча девятьсот двадцать шестой. А что это вас так удивляет?

– Да нет. Ну, это… двадцать шестой… Вы меня извините, – лейтенант снял улыбку. – Это так необычно. У нас чаще отвечают – восьмидесятый, восемьдесят пятый. Ну, семьдесят пятый, редко – семидесятый, не дай бог – шестидесятый. Но два-адцать шестой!.. Это, извините, вроде что-то, аж – оттуда! Издалека, из – до войны! Для нас непривычно, извините еще раз… – он как-то совсем засмущался; снял фуражку, пригладил коротко стриженные волосы. – Это же другая эпоха, другое время. Это же бог знает что! Это же интересно… – отодвинул папку с начатым протоколом. – Простите, как вас?.. – посмотрел в бумаги: – Рустам Бекарович! А… как вам наше время? Как было тогда? Тогда как жили? – Мне почему-то приятны были и его смущение, и готовность отложить официальный тон, и какой-то неподдельный мальчишеский интерес, можно сказать, жгучее любопытство. Курносенький такой, уверенный в себе. Он по-хозяйски расположился за столом в кабинете, разложил бумаги, готовый записывать мои показания. И глаза живые, не оловянные.