Память земли

Голубов принял седло, отряхнул от возможной соринки спину лошади, с одного движения отряхнул и потник легонького офицерского седла, кинул его на холку, ссунул к хребту по шерсти и, хлопнув под брюхо Радиста, чтоб тот выдохнул, затянул подпругу. Кобылы в конюшне, еще не чующие весны, за день натрудившиеся, не замечали красавца жеребца, равнодушно жевали, тогда как Радист, едва попав в общее помещение, стал выворачивать верхнюю, кровавую с-под низу губу, с прихлебом тянуть ноздрями.

— С-сатана! — поощрительно-завистливо говорил Петр Евсеевич. — Даже не в сезон охотник.

2

На улице мело, Радист — латунной нарядной масти — враз посерел с головы и наветренного бока, зябко передергивал кожу. Голубов, остыв за день от возмущения женой, мечтал сказать ей примирительные слова, несмотря на то что и сейчас твердо чувствовал свою правоту. На ерике, как из противотанкового ружья, стрелял лед, а километра за два, на буграх, на профиле, вспыхивало пламя, — должно, какой-то бедолага шофер возился с отказавшим мотором, жег на ветру в неприютной степи масленую паклю… Голубов в обратную сторону развернул Радиста, погнал на минуту к дому, к разговору с женой, хотя и знал, что хороших разговоров не выйдет.

Познакомился он с Катериной прошлым летом в Ростове, в управлении сельским хозяйством, куда приехал на совещание. Утром ему сказали, что его вызывает экономист планового отдела Екатерина Нестеровна Георгидзе. Георгидзе поразила его огромной, тугой массой волос, скрученных в башню, поднятых надо лбом, над тонкой шейкой и маленькими ушами. Должно быть, жесткие, эти волосы были такими черными, сияющими, будто свежая, живая нефть. Таким же цветом поражали неестественно огромные медленные глаза; только нефть их была еще ярче, отражала стеклянные двери и окна комнаты.

Как всегда в присутствии всякой красивой женщины, Валентин оживился; подойдя, привычно кинул сверху взглядом в вырез платья. Кинул быстро, но враз отметил, что глянуть стоило. Тридцатичетырехлетний холостяк, любитель рискнуть насчет сердечного дела, он еще фронтовым офицером знал себе цену и дома и за рубежом, приручая со взгляда как наших девчат, так равно венгерских, болгарских, словацких. Георгидзе уточняла по его колхозу число овец сальской породы, а он, вперясь в ее подмалеванные, крепкие, с привздернутыми уголками губы, по-петушьи чертя крылом, повел издалека:

— Вы, как специалист, какую предпочитаете породу — сальскую или романовскую?

— Я не специалист, — ответила она. — Ничего здесь не знаю и не значу.

Ее голос звучал хрипло, и эта не украшающая женщину хриплость нравилась Валентину. Он заметил, что косточки на ее руках растерты, по-особенному чисты. Наклонясь, спросил:

— С утра уже настирались?

Он обнаружил, что с ним происходит не такое, как обычно, и попробовал сопротивляться. Уже в коридоре, думая о зрачках, о волосах Георгидзе, хмыкнул: «Много делов — черная расцветка!.. Красящий пигмент, и все. У любой кобылы его еще больше». В перерывах совещания он ходил мимо стеклянных дверей Георгидзе. «С чего б ей с этаким форсом держать на голове свою башню?!» Улучив момент, когда никого рядом не было, он зашел.

— Объясните! Сами говорили, что ничего не значите. Почему ж смотрите вот так? — Он вздернул нос, показал, как она смотрит.

— Я не всегда ничего не значила, — сказала она, видимо ожидая, что он зайдет, и, видимо, находясь в том же, что он, состоянии. — Не всегда ничего не значила. Я пела. Потом простудилась. Слышите, как хриплю? Это неисправимо уже… Но, быть может, найду в жизни, что делать, чтоб иметь право так смотреть, — засмеялась она.

Вечером Голубов вроде бы случайно догнал ее на выходе, и она спросила:

— Выследили?

Она несла портфель, настолько набитый папками, что застежка не закрывалась. Голубов терпеть не мог таскать что-нибудь. Свои бумаги, даже вещи, всегда рассовывал по карманам, чтоб руки были свободными, но этот портфель понес с наслаждением. Асфальт вяз под каблуками, не остывший от солнечного зноя, а может, еще больше раскисающий в вечерней духоте, напитанной стоялым жаром высоких домов, газом автомобилей. Освещенный неоновыми вывесками, окнами идущих троллейбусов, этот асфальт белел окурками, смятыми картонными стаканчиками из-под мороженого, которые тут же выметали дворничихи и, к ужасу Голубова, едва не хлестали метлами по ногам Екатерины Нестеровны.

— Ох и дрянь же у вас в городе, — сказал он.

— А что у вас?

— Что! — Голубов присвистнул. — Пески, чистые травы. Кто же их замусорит в степи? — Он даже остановился, заговорив о степи. — Сейчас еще что. А в апреле, когда сплошь тюльпаны! И не пройдешь из-за них, и наступать жалко. Вы ж только сорванные видели. А когда тюльпан на земле — живой, тугой, как голубь!.. Вроде ударь в ладоши — он и взлетит, росу с себя посыплет.

Валентин не представлял, что умеет говорить о таких вещах, что можно идти с женщиной, не выпив для храбрости двухсот граммов. Она тоже разглядывала его — фатоватого, районного образца мужчину, словно это не тот, кого она вызывала утром, даже не тот, кто спросил о стирке.