Память земли

Радист не хотел удаляться от жилья, упорно сворачивал к хуторским домам. Валентин вывернул его голову к полю, и он скакал боком, подаваясь к хутору, зажав зубами удила, как тиски зажимают болт. Валентин обманул Радиста. Отпустив поводья, враз рванул на сторону, выдернул из зубов удила, врезал в угол нежных конских губ, и Радист пошел прямо, стал ронять красную слюну. Валентин гнал и гнал, горько ощущая, что ему среди всех бесчисленных заседаний, прений, руганок нужна хоть одна такая минута, чтоб его, точно малого ребенка, приголубили, прижали бы его голову к себе и сидел бы он с закрытыми глазами, не шевелясь, до конца доверившись… А потом много, очень много смог бы человек за короткое это счастье.

В первой же балке Радист начал по брюхо проседать в снег, за ушами, четко видные в отблесках стройки, проступили потеки, зачернелись по́том ложбины между шеей и лопатками. Все же балку, за ней подъем на бугор взял наметом.

На высоте бугра ветер давил будто резина, непокрытая голова Голубова замертвела, и он не ушами, а ногами, телом слышал под собой идущие толчками храпы, похожие на стук барахлящего мотора. Сознавая, что запаливает колхозного племенного жеребца, он работал каблуками и плетью. Зачем? Не знал. Ну, догонит грузовик, остановит. Что скажет Катерине, если не сказал за месяцы? Надо было гнаться тогда, с самого начала. А еще верней — не забывать: баба купит, продаст и пойдет объяснять очередному остолопу, какая она несчастная… И все равно — хоть потоп, хоть все вверх дном — ему нужна Катерина, только Катерина.

На подъеме второго бугра, где, по словам геодезистов, предполагалась граница будущего моря и суши, Радист оступился и, счесывая боком снег, оставляя широкую сглаженную полосу, заскользил вниз. Голубов выдернул из стремян носки, скатывался рядом. Они одновременно встали на ноги. Голубов попытался прыгнуть в седло, но животное не давалось, дрожащим, оседающим крупом пятилось книзу, все дальше от цели.

— В Христа! В богородицу! — хрипел Валентин, до треска в руке натягивал повод.

Не оступись Радист, может, и дотянул бы до профиля, а теперь никакая сила не поднимет его на бег. Поняв это, Голубов взялся за голову. Волосы были забиты снеговой крупой, на лбу намерз пот, уши одеревенели. Массировать их было делом долгим, требовалось немедленно вываживать Радиста, и Голубов потянул его за повод, на ходу натираясь снегом. Первым стало оживать здоровое ухо, потом израненная половина. Тогда он сбросил кожанку и гимнастерку, снова надел кожанку, а гимнастеркой обмотал голову, повел жеребца к дому.

Глава одиннадцатая

1

Не обошлось Конкину ни промерзание в бедаре, ни хождение в метель за курсантами. Всю ночь он прокашлял, уже не сопротивляясь Елене Марковне, виновато глотал ее чай, а наутро, задыхающийся, видя, что от районной больницы не отвертеться, собирался в дорогу.

Под окнами стояли две «Победы», Орлова и Голикова, и эмтээсовский трактор, наряженный сопровождать в райцентр автомобили начальства. Елена Марковна несла в машину Голикова подушку, тулуп, бутыль молока, укутанную в полотенце. Измельченный снег взвивался, словно бы паровал над обеими машинами; казалось, что внутри них кипятят воду и пар вырывается из-под остекленных лакированных коробок, взлетает легко и весело. Уже одетый, Конкин инструктировал Любу:

— Остаешься председателем. Обстановка такая. — Он протянул Любе телефонограмму, и Люба прочитала, что Орлов вызывает на двенадцать дня председателя сельсовета. На райисполкоме председатель должен доложить, куда в ближайшую пятидневку переселяются хутора Кореновский и Червленов.

— Работай. Никуда не езди. Отвечаю я, — говорил Степан Степанович.

В груди у него, как в гитаре, гудело. Говорил он трудно, поэтому Люба, и когда слышала, и когда недослышивала, понимающе кивала.

— Задача обоих хуторов, — наставлял он, — проводить решенное на вчерашнем сельисполкоме. Это ты знаешь. Как говорить с людьми — тоже знаешь.

Он отстранил Елену Марковну, берущую его под руку, подмигнул Любе и пошел к уже сигналящим машинам.

2

Оставшись одна, Люба не сразу направилась в Совет, сперва заглянула в сарай к козе и Соньке. Хотя перед козой лежали картофельные очистки, брошенные уехавшей Еленой Марковной, Люба подкинула еще и бурак, потрогала козу за плоский, прозрачный витой рог. Добавила сена кобыле Соньке, которой следовало есть побольше — за себя и за детеныша, что рос в ней, в ее распертом брюхе. Сонька и пила, несмотря на мороз, много, чтоб хватило на двоих… Сарай был плотным, но ветер находил сюда ходы. На стенах, под неприметными щелями, пушистились на бревнах серебряные полосы снега. Люба потрогала их пальцем, потопталась и, махнув рукой, вошла в Совет.