Память земли

Говорил это Борис Никитич деликатно, никого ничуть не оскорбляя, и в этом, наверно, было самое страшное. Любе казалось, что Валентина режут. Действуют не простым ножом, а особенным, ватным, которым орудует Орлов, встав над собранием.

Все ужас…

«Нет, — борола себя Люба, — ужаса нет. Права Гридякина: есть подлецы, берегущие свое благополучие, или дураки, не понимающие, что именно на собраниях, то есть когда люди собрались вместе, специально сошлись в единый коллектив, тогда вот и надо, выкладывать истину».

Она подняла руку.

— Я, — заговорила она, — выучила Программу и Устав. Могу повторить наизусть. То, что делается здесь, противоречит и Программе и Уставу. Там нигде не написано, чтоб изгоняли лучших.

Стало очень тихо. Черненкова, чтоб снять впечатление, бросила шутку:

— Ты, наверно, не те конспекты захватила.

— У меня нет конспектов, — ответила Люба, не поняв, что это шутка. — Я считаю: надо или не вступать в партию, или высказывать правду.

— Ну, высказывай, что ты видела на займище?

— Ничего не видела. Увидела, когда у товарища Голубова уже отняли дубину.

— Значит, дубина была?

— Конечно, была. Но если он схватил дубину, значит, так было надо.

— Постой, — загудели уже хором, уже веселея. — А если б он проламывал головы, тоже было б верно?

— Тоже! — ответила Люба, и, чувствуя, что надо остановиться, приказывая себе: «Дура, остановись!» — начала объяснять, что факты — мелочь, важна душа, а душе большевика Голубова она верит. Верит, и все. Верит, хотя бы он действительно поубивал тех, с кем дрался.

Когда по ходу собрания поступило предложение пересмотреть первый вопрос, воздержаться от приема незрелой Фрянсковой, тем более что один из рекомендующих — Голубов, когда это проголосовали и Люба — опять беспартийная — покидала помещение, ее задержал Конкин. Нарушая пристойность собрания, встал, сказал то, что, вероятно, каждый в комнате ощутил вдруг сам:

— Вот теперь-то тебя и следует считать коммунисткой, товарищ Фрянскова.

Глава одиннадцатая

1

Андриан запрягал быков. Зная, что в дороге не почешешься, они ударяли носами, шершавыми языками в бока, оставляя мокрые зачесы. Бабы-виноградарши вели их к подводам. Мозоли на бычьих шеях, с осени не тертые ярмами, подзаросли ворсой, потеряли отполированность, загорбки раздобрели, и отстоянные гладкие быки, все тридцать шесть пар, взбрасывали башками.

— Ге, ссатанюки!..

Первые километра четыре обоз, груженный водою, двигался ладно. Дорога на пустошь шла в гору, лежала камневатая, катаная, колеса не скрипели — Андриан еще загодя сам проследил, когда мазали оси, лично обстукал спицы и ободья. Бочки тоже проверил лично, проча́канил, заменил с Лавром Кузьмичом обручи, поставил на место подтрухлевших клепок новые, желтевшие сейчас на черных боках свежей дубовой древесиной. Все хорошо. После надокучившего Андриану карьера опять родное бригадирство. Не совсем, правда, бригадирство, поскольку сам колхоз стал бригадой, и кто теперь он, Андриану еще не сообщили. Оно ему и без надобности. А вот что на пустоши сажать ему? Разве ж это — в душу с душенятами! — виноградное место?! Ровизна, как под картошку. По-научному — плато… От этого слова багровело в глазах. Вчера Андриан загонял в сарай овечек, старая матка загатцевлась у двери, кинулась к поленнице, и он дрючком снес ей полчерепка на сторону. Ночью — куда денешься? — свежевал, а в ней два ягнака… Плато! В этом плато ни семечка кремня, ни родников в глубине, ни южного склона, где и прикапывать осенью не требуется толсто, и круглый год от «астраханца» закрывка, и с марта до ноября солнце, — значит, сахар в ягоде.

Старики говорят, посадка на плато — дурачья работа; лекторы говорят — мечта человечества.

Ну, плато, ладно. А что пихать туда?.. Еще в бытность на карьере исповедовался он у Голикова. У Сергея Петровича. Молод тот Петрович, но Андриан тоже был молодым, когда свершал революцию. И спросил:

— Чем засадим равнины? Объясни, Петрович, по секрету.

Тот аж засмеялся. Какие, дескать, секреты, когда и правительство и все государство знают рапорты с Дона? Виноград — гордость станиц — перевезется наверх до единого наималейшего корешка.

«У вековых виноградов, — Андриан усмехнулся, — маточные корни толщиной в работную хорошую руку. Их, Петрович, сотни верст, этих корней, и вжились они в глину с кремнем, в подземные водотоки. Разве перевезешь? Ну, пойдем на убийство, пообрубаем. Но хоть по метру круг куста и вглубь надо брать? Это, считай, с грунтом самое малое тонна. У меня сорок тысяч кустов, сорок тысяч тонн. А ты, милый человек, о рапортах!..»

Нет, ничего этого Андриан Щепетков не сказал. Много раз воображал он такой разговор с секретарем райкома и не сказал. К чему пихать некованого парня на склизкое? Андриан сам ответит за эти дела. Объявят срывщиком переносок, — значит, объявят. А кто он — он знает сам. В бригадном подполе у него штабель саженцев-чубуков, резал осенью для продажи. Их и посадит. А сами виноградники, политые кровью Матвея Григорьевича, нехай так и идут, некопанные, под волны.