Память земли

Он помогал инженерам, действовал расторопно, повеселел на работе, и опись дома, двора и сада провели мгновенно.

— Всё! — Голубов хлопнул ладонью о ладонь, потащил гостей в комнаты. — Теперь выпить по маленькой. Чтоб оси не скрипели по пути в новый колхоз.

— Ни в коем случае! — Петров попятился к порогу. — Никаких выпивок.

Голубов, недоуменно моргая, остановился среди комнаты.

— Я ведь, — сказал он, — от души прошу. Сам выращивал, давил. Не пьянствовать же, а по одной, для счастья…

Лицо Голубова быстро краснело. Вмешалась Настасья Семеновна:

— Товарищи, так в хуторе нельзя. Неладно выходит. Раз просит хозяин, хоть пригубить надо.

Юзефович, оборачивая в шутку, загородил Петрову дверь:

— Я — местком!.. Беру все на себя за подписью и печатью. Нет, серьезно, как местком говорю: не пьянка ведь.

— О! — обрадовался Голубов, ставя на стол, обтирая полотенцем, бутыль прозрачного, соломенной желтизны, вина и оборачиваясь к жене: — Тащи, Катя, стопочки. Живо!

Катерина не спеша вынула из шкафа тарелки, положила хлеб и внесенный из сеней замерзший кирпич сала. Она была точно на экскурсии среди этих предметов — буханки деревенского хлеба, сала, горчицы, по-хуторскому налитой в блюдце. Колыхая высокой прической — черной, удивительной, как ее зрачки, она вынула четыре стопки, расставила их перед Щепетковой, обоими инженерами и мужем. Голубов дернул белесой бровью, принес еще одну, поставил жене. Он принялся наливать, обхватив полную бутыль большим и указательным пальцами. Остальные три у него не действовали. Рваный шрам, врезанный на полсантиметра, красной елочкой пересекал тыл руки от мизинца до запястья, уходил куда-то под рукав. В комнате, точно прохладой осеннего сада, свежо запахло освобожденным вином.

— Женушка! — тряхнув шевелюрой, сказал Голубов. — Да улыбнись же ты наконец! Поднимай за новую нашу жизнь на новом хуторе. — Он выпрямился над столом, помолчал и уже Строго, торжественно произнес: — Давайте за Цека!.. Они там знают: ни весь Дон, ни в отдельности щепетковцы не подведут. Не первый раз. Не последний. А ты, Семеновна, командуй крепко. Здесь народ такой. В огонь? Пойдем в огонь. В воду? В воду!

Истерический женский визг прорезал тишину улицы. Будто сирена катера, он сверлил, воздух, вибрировал, быстро приближался. Под самым домом Голубовых взлетел на высочайшую ноту:

— А-а-а! На колхозников наговаривать? Грозишься начальником? Сама до него доведу!

Только Катерина осталась за столом, а Голубов, Настасья Семеновна, инженеры выскочили на крыльцо. Соседка Голубовых — молодайка Ванцецкая — наступала на инвентаризатора Римму Сергиенко, указывая на сбегавшихся женщин, голосила:

— Все соседи, вот они! Не дадут сбрехать, скажут!

Римма Сергиенко, всхлипывая, бросилась к Петрову, стала объяснять, что в саду Ванцецких стоят плетень и уборная, которые она, Римма, регистрировала вчера в другом подворье; что плетень и уборную Ванцецкие ночью перетащили к себе, чтобы плюс к их постройкам попали в опись еще и эти. Больше запишется — больше компенсации хозяевам.

Около орущих стоял появившийся из своего дома Ивахненко. Придерживая наброшенный поверх майки овчинный кожух, улыбаясь, он поднялся на голубовское крыльцо и, шутя, по-простецки, как свой, толкнул в хату дверь, окинул взглядом стол:

— Угощаетесь с руководством? — Он подмигнул Голубову и, точно бы на свидетелей, оглянулся на сбившихся у крыльца соседок: — Вино, Валентин Егорович, вижу, редкостное, сибирьковое!.. Да ты не серчай, чудак рыбак. Шучу, — мигнул он уж не Голубову, а соседкам.

В саду Ванцецких толпа. У забора бедарка Конкина — заснеженная, видно, только что с дороги из Червленова. Сам Конкин во дворе, с ним секретарь Совета Люба Фрянскова. Молодайка Ванцецкая хватала за шиворот то собственного трехлетнего ребенка, то мальчишку своей золовки, толкала их на Юзефовича и Петрова.

— Может, и это не наши, приблудные? Конфискуйте и их, когда права есть! И мотоцикл мужнин, волоките с сарая, — может, тоже не наш? И поросенка, пожалуйста! — Она совала рукой в дверь катуха, откуда благодушно выглядывало двухпудовое щетинистое рыло.

Рядом с молодухой крутилась бабка Ванцецкая. Крестясь, точно делая физзарядку, она божилась, что уборная и плетень испокон веку тут и стояли, на этом самом месте. Аккуратненькая, точно скворечник, уборная и новый, красного тальника плетень красовались среди сада, и люди с улыбкой отводили глаза от притоптанного у стояков снега, свежеприсыпанного половой.

Голосом, полным слез, Римма доказывала Петрову:

— Нечестно, свинство просто. Я три раза предупреждала их, не слушаются!.. Вот он, тот сучок ромбиком, что я видела на плетне Акимочкина. Я ходила сейчас к Акимочкину, там на месте плетня все затрушено снегом.

— Акимочкин твой кум? — холодно отметила Настасья Семеновна, глянув на молодайку Ванцецкую.

— Засыпались, — констатировал Ивахненко. — Комбинировать — тоже башка нужна.