Память земли

Так могла отвечать Люба, пожелай она объясняться. Но она не желала. Острые колени сидящего на столе Конкина углами торчали перед ее носом, а над головой раздавался его голос. Он о чем-то настойчиво говорил, а она не слушала. Если бы Конкин понял ее в первые дни ее несчастья, она бы выложила тогда все — целую систему своих сложных попыток удержать семью. Люба рассказала бы, как, заметив в муже что-нибудь светлое, она изо всех сил раскрывала на это светлое глаза, а от плохого поспешно отворачивалась и сама же делала для себя вид, что отвернулась случайно или что была виновата сама, что тупая, что не ухватывает чего-то главного в любимом человеке.

Теперь она зачерствела, не хотела разговаривать ни о каких своих отворачиваниях. Да теперь не к чему и отворачиваться. Василия постоянно нет — уезжает то в Шахты или в Ростов торговать домашней сушкой, то в район к прокурору.

До Любы долетали сверху противные ей, раздражающие слова Конкина о том, что она не имеет права валить свои настроения на Голубова, на курсы, что она секретарь Совета и находится на этом посту в ответственнейшие дни; что надо принимать Василя, каким он оказался в действительности. Или разводиться. Конкин так и произнес: «Разводиться».

— Ведь ты не любишь мужа, — сказал он.

Он совался, куда его не просили, да еще и давал бодряческие советы:

— Не вешай ты нос! У тебя, чудачка ты, и солнышко впереди, и вся молодость!! — Он спрыгнул со стола, сощурился и, откинув пятерней редкий чубик, весь преображаясь, спросил: — Знаешь, как будет у тебя, когда полюбишь, найдешь свое настоящее?.. Будешь идти, а навстречу — он, твой друг. Пусть даже не он. Просто увидишь дорогу, на которой он только что стоял. Увидишь галку, что сидит на дороге, и аж замрешь перед галкой, поймешь вдруг, какая же это замечательная галка. Красивая, нежная, как лебедь… И сама ты про себя почувствуешь, что тебя распирает от твоей красоты, могущества. Все можешь! Даже посрывать сверху облака, превратить их в дождь для полей. А как же иначе? — уставясь на Любу возмущенными глазами, спрашивал Конкин. — Ведь тот, кого ты любишь, может быть, хочет дождя; как же не совершить для него эту пустяковину, не посрывать?!

Люба мрачно молчала, поглядывала на ходики на стене, рассортировывала по ящикам свои канцелярские бумаги, как полагалось в конце рабочего дня.

У Конкина так и не вышло разговора.

А дела складывались так. Вчера Щепеткова ездила осматривать место для хутора; завтра правление колхоза должно было утверждать его. Место было отдаленное, дикое, однако в будущем с высоковольтной линией, с насосным орошением пахотной земли, с обводнением лугов. Но большинство членов правления было враждебно настроено к этому приморскому участку, ратовало за переезд в соседний хутор Подгорнов, полный кумовьев, родичей.

Лежал Подгорнов на высоко вздыбленных кряжах, изрезанных, камневатых, поэтому исключался из государственных планов орошения, и поэтому переезд в Подгорнов означал полный уход от завтрашнего коммунистического земледелия. Нажим извне был невозможен. По решению облисполкома переселяемые станицы сами определяли свою судьбу, и в щепетковском колхозе девять членов правления должны были завтра определить первый шаг всего хутора, трехсот семидесяти семи дворов.

В эту ночь бок Любы вдруг обхватила рука Василия. Люба вздрогнула. Хоть они все время спали на общей койке, однако лежали на разных подушках, далеко отодвинувшись друг от друга, одетые, как ходили в доме. Люба подумала, что Василий решил мириться, но это ее не обрадовало. Сегодняшние слова Конкина о настоящей любви упали на давно подготовленную почву, прорастали в мозгу, вели разрушающую работу. С прихода домой и до сих пор Люба со страхом перечитывала страницы собственной своей любви. Господи, разве хоть раз замирала она при виде не только что галки на дороге, а даже при виде самого Василия?.. А было ли, чтоб пыталась и не могла сдержать радости, когда он приближался, чтоб, думая о нем, хотела от переизбытка силы срывать для него облака? Нет, никогда не хотела. Ни разу. Что ж она делала все это время? Притворялась? Боялась прежнего сиротства? Да, боялась! Да, всегда скрывала от себя, что теплота свекров, липнувшие братишки Василия, добротное спокойствие крепкого семейства — все то, что было в первые дни, притягивало ее больше, чем сам Василий. Конкин вывернул наружу все, от чего Люба пряталась, и она еще там, в Совете, поняла, что не у клуба после комсомольского собрания и не в новогодний вечер, а именно теперь случилось настоящее горе: стало ясно, что надо уходить от мужа. Поэтому, почувствовав на своем боку тяжелую руку Василия, Люба заплакала. Она повернулась к нему, зашептала что-то извиняющееся, но Василий молча, ожесточенно, крючок за крючком сдергивал с нее юбку, и Люба оттолкнулась, уперлась ему в грудь вытянутыми руками.

— Ты эти штуки брось! — сказал Василий тем же чужим голосом, каким когда-то обругал ее. — Ты мне покамест жена.