Памяти Александра Зиновьева

Что касается участия Зиновьева в практической деятельности вокруг «перестройки», то оно было минимальным. Он никогда не пытался что-то возглавить, организовать, принять участие в чём-нибудь многообещающем. Кажется, всего один раз он попытался как-то спозиционировать себя по отношению к происходящему. В журнале «Континент» № 60 (январь 1989) публикуется «Манифест социальной оппозиции» — одно из немногих сочинений профессора в подобном жанре. Ну и никакого манифеста не получилось, — хотя бы потому, что в первом же абзаце Зиновьев откровенно написал, что говорит от себя лично, никакого «мы» за ним не стоит, а сама форма манифеста выбрана «не из претензии указывать новые пути человечеству, а с целью оттенить литературную форму текста, а именно — его безаппеляционно-декларативный стиль».

Сейчас, по прошествии семнадцати лет, видишь, насколько здравым и разумным был тот документ. Некоторые темы, заявленные в нём, — например, необходимость освобождения российской оппозиции от западной опёки, призыв к социальному творчеству, опора на российское гражданское общество, — сейчас читаются как список актуальных задач текущего момента. Но тогда всех интересовали другие темы. Например, внедрять ли в Советском Союзе американскую или шведскую экономическую модель, как перестраивать советскую армию под стандарты НАТО, сколько сала съели москали, и как расцветёт свободное Закавказье. Сейчас об этом можно вспоминать только с кривой усмешкой…

В 1990 году Горби вернул Зиновьеву советское гражданство. К тому моменту ценность советского гражданства была примерно как у справки об условно-досрочном: лучше, чем ничего, но в приличное место с таким документом не пустят. У Зиновьева были документики почище, так что за справкой он не зашёл. (К тому же его супруга была беременна, так что всерьёз думать о возвращении на пепелище Родины не приходилось).

Когда в 1991 году всё рухнуло, Зиновьев отнёсся к этому как к вещи абсолютно ожидаемой: «а чем это всё ещё могло кончиться». Правда, он был попрозорливее прочих — в частности, отнюдь не поверил тому, что «совок сдох» и сейчас наступит рыночное изобилие. В 1992 году, после вручения ему в Риме Международной литературной премии «Тевере», он публично заявил, что не верит ни в какой «успех российских реформ» и что оные реформы закончатся национальной катастрофой. Тогда же он заявил, что единственными великим российским политическим деятелем следует считать Сталина. В его устах это отнюдь не было похвалой и уж тем более выражением симпатии, но чистая публика была изрядно фраппирована.

Примерно с того же времени Зиновьев начинает печататься в России. Точнее, его начинает печатать немногочисленная оппозиция, по старой памяти именовавшая себя «патриотической». Тем более что тон этих выступлений был решительно скандальным: старый антисоветчик принялся за масштабную апологию «совы».

XVIII

О «красном Зиновьеве» сейчас принято говорить с этакой наигранной брезгливостью — примерно так же, как стали говорить о Солженицыне в известных кругах после «двести вместе». Передаётся эта брезгливость наложением умело подобранных интонаций в диапазоне от «маразматика» до «стукачка», с обычным в таких случаях промежуточным жу-жу: «да он же алкоголик, все знают», «рыло у него какое-то бабье», и т.п.

Всерьёз обсуждать эти словесные выделения мы, конечно, не будем. Но за их вычетом остаётся законное недоумение: как же так? В конце концов, кто, как не Зиновьев, обнаружил корни и суть коммунистического режима — его коммунальную природу? И после этого — «Нашей юности полёт», апология Сталина, сотрудничество с КПРФ и похваливание Зюганова? Воля ваша, профессор, но когда-то вы были неправы. Если сейчас, то мы лучше не будем вас слушать. А если тогда раньше, то ваше имя и какая-никакая популярность была основана на фигне, и вы — дутая фигура, isn’t it? В таком раскладе слушать вас тем более не имеет смысла. «Так что».

Что ж, разберёмся, почему старый профессор поставил на кон свою репутацию.

Начнём с того, что о достоинствах советского коммунизма Зиновьев начал писать задолго до его гибели. Советский интеллигентный читатель, будучи существом трогательно наивным, принимал соответствующие пассажи за «иронию», а зря. Как раз в этих вопросах профессор всегда старался быть максимально серьёзным. Другое дело, что похвалы Зиновьева были, на первую пробу, странноватыми.

Тут нам снова придётся чуть придержать спорый бег текста: здесь, как в пошлом анекдоте про Чапаева и Петьку, «нюанс».

Поясним, что мы имеем в виду.