Памяти Фриды

Болея, смертельно болея, Фрида оставалась верна каждой принятой на себя заботе и каждой своей присяге, малой или большой - все равно. Накануне операции она дала мне опустить в ящик с десяток деловых писем: она продолжала хлопоты о своих избирателях.

Весь ее внутренний мир оставался неразрушимым, сохранным. Фрида умирала и умерла, оставаясь собой.

...В июле 1955 года утонул Вова Смирнов, девятнадцатилетний мальчик, прелестный, талант-ливый, умный, добрый, сын наших с Фридой общих друзей Веры Васильевны Смирновой и Ивана Игнатьевича Халтурина. Случилось это в Дубултах, где Вера Васильевна жила в Доме писателей с Вовой, а Фридочка - с Сашей и Галей. Однажды днем, после обеда, Галя разбудила Фриду словами:

- Мама, Володя утонул! - и я знаю, какою тяжестью легла Фриде на сердце эта утрата, как чувствовала она и понимала сиротство родителей.

18 июля 1965 года исполнялось десятилетие со дня Володиной гибели. 17-го я навещала Фриду. Было известно, что ей худо, очень худо, и, собираясь к ней, я, разумеется, и не думала напоминать ей о завтрашней горестной дате. Напоминать не пришлось.

Когда я вошла, Фридочка лежала на боку, свесив руки почти что до полу, покачивая ими и чуть слышно постанывая в такт этому качанию.

- Я буду мяукать, а вы не слушайте, хорошо? - сказала она, когда я уселась возле. - Мяукаешь - и почему-то легче. Нет, мне не больно, а просто жар, муть... Возьмите, пожалуйста, бумагу и карандаш, я вам продиктую телеграмму... Ведь завтра десять лет...

Она каждый год посылала в этот день телеграмму в Дубулты - послала и на этот раз.

У Пастернака написано:

И должен ни единой долькой

Не отступаться от лица,

Но быть живым, живым и только,

Живым и только до конца...

Глядя на Фридино умирание, я поняла, что это значит: быть живым до конца...

Поразил меня - и не одну меня, конечно! - поступок Фриды с доктором Орлом.

Начиная со второй половины пятидесятых годов Фрида сделалась одной из самых неутомимых и умелых собирателей нашей передовой литературы. Собранным она, разумеется, делилась с другими, иначе она не была бы Фридой. Книги, журналы, рукописи, напечатанные и ненапечатан-ные стихи всегда отягощали ее вместительную хозяйственную сумку. Я уж и припомнить не могу числа и названий тех повестей, рассказов и поэм, которые я прочитала благодаря Фридиной заботе. "Я - книгоноша", - говорила она, вынимая из сумки то стихи Корнилова, только что напечатанные в "Новом мире", то повесть Гинзбург, еще не напечатанную нигде. И этому своему призванию она не изменила до конца. Наш общий друг доктор Эммануил Владимирович Орел перед отъездом в отпуск, летом 1965 года, зашел навестить Фриду. Тогда она чувствовала себя еще сравнительно бодрой, была на ногах и собиралась на дачу. В разговоре Фрида процитировала стихи Мандельштама. Эммануил Владимирович признался, что этого поэта знает мало. Фридочка произнесла несколько горячих слов о Мандельштаме и обещала познакомить Эммануила Влади-мировича с его поэзией. Прошел месяц. Эммануил Владимирович вернулся в Москву и снова навестил Фриду. Это были уже ее предсмертные дни. Говорить она уже не могла. Эммануил Владимирович сел возле тахты, и оба они молчали. Потом Фрида движением головы указала ему на свой письменный стол; он поднялся и подошел к столу - там лежала папка со стихами Мандельштама.

Была просветительницей, книгоношей и осталась ею "до самого крайнего края". Лежа в больнице, Фрида постоянно просила близких принести ей то книгу, то рукопись, чтобы ее любимые вещи прочитали новые друзья: врачи, сестры, больные из других палат. За неделю до смерти она попросила меня подарить экземпляр "Софьи Петровны" учительнице Анне Ивановне - ее любимой старой учительнице. Она осталась верна и своей любви к моей повести, и своей любви к старой своей воспитательнице. И своему обыкновению дружить между собой людей и книги.

Признаюсь, Фридина верность своим прежним обычаям и привычкам не только восхищала, но и страшила меня. У нас с ней было обыкновение ничего друг от друга не прятать. Что же будет теперь? Я боялась, она задаст мне прямой вопрос о своей болезни. Сколько раз, бывало, на протяжении более чем двух десятилетий нашей дружбы она приносила мне какую-нибудь горькую весть - о себе, обо мне, о ком-нибудь или о чем-нибудь близком, начиная словами: "Ведь у нас с вами не принято ничего друг от друга таить... Мы, как говорится, ничего не таскаем за пазухой... И я хочу вам сказать..." И вот в этой же комнате, когда она была еще на ногах и собиралась ехать на снятую Раисой Ефимовной и Сашенькой дачу, она как-то среди совсем постороннего разговора о "Новом мире", сидя в кресле, в розовом теплом халатике, вдруг сказала мне, прервав себя: "А хорошо так дружить, как мы с вами дружим... Надежно!" Надежно!.. А я ей все лгала и лгала и со страхом и малодушием ожидала минуты, когда она, прощаясь, потребует от меня правды. Или выговорит ее сама.