Памяти Императорской русской армии

Очень жаль, что память не сохранила фамилию этого лихого, типичного русского конноартиллериста. Стройный, худощавый, с маленькой черной бородкой, со смелыми, умными глазами, изящно одетый, он явился с уставным рапортом о прибытии «в распоряжение».

Я указал ему, что для того, чтобы удержать ополченцев в окопах, необходимо остановить огонь австрийских батарей.

Блестки выстрелов австрийских пушек были отчетливо видны. Командир осмотрелся. Выезжать приходилось открыто, но маленький лог давал возможность поставить батарею, по два орудия, в двух местах.

Едва батарея показалась из-за станции, как противник сосредоточил по ней огонь. И здесь я своими глазами увидел то, о чем читал когда-то и учил в русской военной истории и что многие считали теперь невозможным. Под сосредоточенным огнем австрийских батарей, осыпаемые шрапнельными пулями, как на каком-то лихом смотру мирного времени, пыля и гремя, полным карьером понеслась вперед батарея, разворачиваясь на два взвода. Видно было в облаках пыли и в дыму низко рвущихся неприятельских шрапнелей, как круто заворачивали уносы, чисто равняясь, и прыгали за ящиками наклонившиеся пушки. Слезали на ходу номера.

Сверкала в пыли на воздухе чья-то шашка, подававшая знаки, и сейчас же тяжело, веско грянул выстрел, загудел наш снаряд и разорвался над австрийской батареей.

Австрийские пушки примолкли, и только наши грозно гремели, заставляя неприятельскую орудийную прислугу прятаться.

Между наших орудий валялись убитые лошади, от них рысью отходили передки и коноводы с лошадьми номерных, я несколько солдат несли накрытые палатками тела убитых командира батареи и фейерверкера первого орудия.

Прочно лежали ободрившиеся окончательно ополченцы.

«Сам погибай, а товарища выручай». Этот принцип был в Русской армии прочно усвоен. Войска щеголяли друг перед другом, соперничая во взаимной поддержке, а прекрасная выучка частей делала то, что и невозможное становилось возможным.

* * *

До пяти часов дня на позиции было спокойно. В брошенном станционном буфете согрели кипяток и заварили чай. Как раз в это время на станцию, в сопровождении Юзефовича, приехал Великий князь Михаил Александрович.

Статный, в светло-серой черкеске, с белым башлыком за плечами, в великолепной серебристой, кавказского курпея, папахе, на крупной темно-гнедой, задонской, лошади, он красивым галопом скакал по полю, и за ним, растянувшись, скакали ординарцы-черкесы. У станции он слез.

— Ну, как у вас? — приветливо глядя большими глазами, спросил он.

Я доложил обстановку. Великий князь прошел на перрон. Кто-то из офицеров, Ингушей, предложил Великому князю чаю. Он охотно согласился. В окопы передали, что Великий князь находится на позиции, и офицеры-ополченцы сейчас же ответили:

— Спасибо, что сказали. Это известие подняло наш дух; трудно лежать в бездействии. Юзефович, отведя меня в сторону, сообщил, что сейчас подойдет бригада из 3-го и 4-го Заамурских конных полков, и тогда мне станет легче.

Великий князь сидел на перроне, его угощали чаем, когда в голубом небе, со стороны неприятеля показался германский аэроплан, с четко видными черными крестами на крыльях, и быстро приближался к станции.

«Сейчас бросит бомбу», — мелькнуло в голове, и не за себя был страх, а за Великого князя.

Аэроплан выпустил дымовой сигнал и стал делать круги над станцией. В воздухе тяжело загудел снаряд, разорвался левее и несколько сзади станции, бросил громадный столб дыма, я загудели и зашлепали по земле раскаленные куски чугуна и стали.

Все помыслы были направлены к тому, чтобы уговорить Великого князя уйти со станции, вокруг которой, то не долетая, то перелетая, падали и разрывались снаряды тяжелой артиллерии.

Но Великий князь и слушать не хотел о том, что ему нельзя оставаться на станции. Он так же понимал свой долг, как понимали его остальные, и считал, что он не может показать людям, что боится снарядов. Он был в том возбужденном настроении, в котором бывают смелые люди, редко бывающие под огнем. Он побежал вперед с фотографическим аппаратом к тому месту, где только что упал снаряд, и снял столб дыма под его осколками. Он поднял большой осколок и, подавая его мне, сказал:

— Горячий еще, только держать. Я сохраню его на память. Думаю, снимок удался, это будет редкий снимок. Дайте, я и вас сниму на станции.

Обстрел станции продолжался около часа. Австрийцы выпустили за это время до шестидесяти снарядов. Ни один, однако, не попал в станцию, и у нас было только несколько раненых у кухонь ополченцев. Великий князь все время оставался на станции. Он пил с офицерами чай, снимал офицеров я Туземцев, шутил, смеялся. Его присутствие имело огромное нравственное значение. Ингуши и Саратовское ополчение лежали крепко, и уже совестно было ям говорить, что они не могут оставаться в окопах, что противник «так и засыпает, так и засыпает их артиллерийским огнем», когда по станции, действительно засыпаемой тяжелыми снарядами, ходили шутил с офицерами и ординарцами брат Государя.