Памяти Лизы Х

Прошли через комнату с портретами вождей, Сталин самый большой, в раме. Остальные плакатные, без рам, прибиты гвоздями. Ботинки в ряд начищенные, старый военный китель висел на видном месте, как икона.

Стопки газет, книги, этажерка с папками. Наверно, на соседей заведены. Каждый день записывает: разговаривал у колонки про погоду и урожай, а потом сомневался в победе социализма…

Лиза хотела спросить, но не решилась, боялась, что не сдержит иронии. Комната походила скорей на кабинет чиновника, чем на жилье. Двери в заднюю комнату не было, ее отделяла ситцевая занавеска.

Каморка с кроватью, этажерки с фарфоровыми собачками, сундуками, салфетки на всем, кружевные, вышитые. В ней стоял привычный больничный запах, на кровати лежала на боку маленькая худая женщина, сложив костлявые руки, как скрюченная больная птица, испуганно таращилась на Лизу. Кашляла, дергаясь всем телом.

— Вот, Марьям, доктор пришел.

Марьям замычала, закрыла лицо руками.

— Она редко разговаривает, испугалась особенного события и с тех пор молчит, двадцать лет уже, сама с собой говорит иногда, а так нет почти.

Лиза пощупала пульс, осторожно завела стетоскоп за вырез застиранного халата. Дышала чисто. Кашель ее был горловой, сухой, верхний кашель.

Горло посмотреть не удалось, Марьям закрывала лицо руками.

— Когда последний раз врач приходил? Ее надо обследовать, вы держите взаперти, ни свежего воздуха, ни лечения. Сколько уже тут живу, ни разу ее во дворе не видела.

— Она не хочет выходить, она сторонится.

Соосед поманил Лизу выйти в другую комнату.

— Так позовите психиатра. Я организую.

— Нет, не надо, она не сумасшедшая, зашептал Матвей, — она боится, просто боится. Вот Эльвира ваша Ахмедовна тоже полная страхов дама, так и моя жена. Травмированная женщина.

— Эльвира же не сидит безвыходно в комнате, на работу ходит, лекции студентам читает и вообще, или это вы ее запираете?

— Ну как же можно так, запирать? Я бы рад с ней в парк сходить, газировки попить, прогуляться. Она не решается.

— Не пойду, — вдруг отчетливо закричала из комнаты Марьям, — не хочу их видеть. И жить среди них не хочу.

— Не пойдем, никуда не пойдем, — Матвей вернулся в комнату и обнял ее, — не бойся, взбил подушки, бережно уложил ее, — Елизавета Темуровна, пойдемте, покажу лекарства ее.

Они вышли на терраску. Лиза просматривала банки и порошки. Успокоительные, от кашля, горчичники, привычный домашний набор.

— Зачем вы меня позвали? Ей нужен врач, невропатолог, если психиатра боитесь.

— Так посмотреть, познакомиться, чтоб не пугались нас. Мы не супостаты какие-нибудь, жену люблю и жалею. Живем скромно. Это впечатления только, что неблагонадежные, за тайны держимся.

— Так похоже вы меня боитесь, раз мое мнение вам необходимо?

— Ну что вы, Елизавета Темуровна, кто ж докторов-профессоров боится… Давно тут живу, сколько жителей сменилось. Профессора вашего берегу, вот брат его не удержался, в газетах писал разное. Сгинул. Кто ж знает где? Вам не рассказывал? Им помогать надо, профессорам, как флажки по жизни расставить. Куда ходить, на что смотреть, как говорить. Тут мы и пригодимся. И вас сбережем, и сами как-нибудь. Спасибо, что пришли, заходите еще, вот Марьям привыкнет к вам, может и выйдет из добровольного заточения.

Лиза вышла в недоумении.

— Достоевский персонаж наш сосед, — засмеялся Ходжаев, — когда подселили его, он знакомиться ходил в каждую квартиру. Везде загадочно намекал свои полномочия. Лебядкин такой, или Верховенский, младший Петруша.

— Может он такой же сумасшедший, как и его жена? И ни в каком НКВД не работает? Бедно у него, да и сам он странный. Зачем им, энквэдэшникам, такой нерешительный?

— Кто ж знает? Может затем и нужен, чтоб собеседник расслабился с дурачком? Но вот сосед у нас был, машинист, с ним дружил вроде, а потом взяли. И взашей этого Матвея вытолкать хочется, но нельзя. Поджилки не дают.

— Он на вашего брата намекал, спрашивал, если рассказывали что-нибудь?