Памяти Лизы Х

— Да, и слышно очень далеко. Трубадуры идут впереди процессии на свадьбах, например. Призывают ко вниманию.

Ильдархан взял в руки дутар — половина луковицы с длинным грифом и двумя струнами: сам по себе звук примитивный, но в оркестре звучит неплохо. На Востоке музыка — символ веселья. Мужская печаль безмолвна, женская — крик.

Потом она все-таки спросила у Ходжаева, куда он так загадочно ездил ночью.

— Помнишь, Лиза, вдоль фабрики ехали в Коканде? Двухэтажная, длинная, из серого кирпича? Владелец ее, бывший, конечно, русский купец. Потаскали его за бороду разные, и большевики, и басмачи. Никому не угодил после революции. Выжил по счастью, уехал в кишлак, теперь мусульманин. Интересный человек, пишет историю края. Я к нему ночью заезжал. Но к старости с ним стало тяжело беседовать: Аллах дал, Аллах взял, какая-то у него смесь православного смирения с мусульманскими правилами. Жена у него уникальная. Настоящая боярыня Морозова, староверка, спорит, ругается. Говорят, бьет его в пылу религиозных споров.

— Алишер ака, вы карбонарий!

— Есть немножко. Край такой, карбонарский, много свободных образованных людей. Не подмяли еще. Хотя и дикарства много, женщинам трудно получить образование. Только акушеркой и учительницей удается пока. Очень важно найти гуманный путь между западом и востоком. Запад разрешает быть индивидуалистом, но и более требователен к каждому. Восток медлительный, спокойный, но каждый должен раствориться среди других. У Востока глаза на затылке, равнодушные, сонные.

Ходжаев любил размышлять вслух, говорил тихо, как будто сам с собою. Он относился к истории с печалью беспомощного доктора. Не ладилось у человеков, не получалось, как ему хотелось бы, бережно, осторожно, разумно. Он хотел, чтобы как у Бога, который посмотрел на содеянное, и увидел, что это хорошо.

Лизе было интересно слушать, но ей всегда надо было одновременно что-то делать руками — лущить горох, кукурузу, штопать, вязать, ей уже не сиделось просто слушать.

Гостили еще несколько дней. Ходили на собрание. Русский агитировал за колхозы.

И вроде соглашались, что надо, трактора привезут, общее поле. И не соглашались — таджикское, узбекское, уйгурское, за рекой кашгарцы. Всем не угодишь.

Лиза бегала с детьми на хауз — пруд, привыкала ходить босиком, земля уже прогрелась. Прыгали в воду с веревки привязанной к толстым веткам орехового дерева, огромного, с широкой кроной, полной гомонящих птиц.

На дорогу им дали сушеной баранины, конской колбасы, орехов. Мясо завернули в несколько слоев газет и тряпку, чтобы не пахло привлекательно, а то нападут и украдут. Времена несытые.

В Коканде погуляли по улицам, город надеялся быть гордым, зажиточным, с бульварами на французский манер, с набережной для степенных прогулок вдоль быстрой холодной реки. Лиза опять поразилась, какое все пыльное, неухоженное, разбитое, не нужное новой власти.

— Была маленькая самостоятельная столица. До революции — оживленный город, европейские банки, французские магазины. За двадцать советских лет пришел в запустение, скоро засыпет песком вместе с красноармейцами, — печально шутил Ходжаев, — а ведь казалось бы, должно быть иначе при народной власти. Кто успел — уехали, армяне, евреи, немцы, самые предприимчивые. Остальных угнали в лагеря.

Лиза удивлялась, сколько таких мест раскидано по свету, маленькие европейские декорации, игрушечная европейская жизнь на три-четыре улицы вперед и обратно. В Вене, когда она была маленькой девочкой, город казался ей бесконечным. Красивые улицы, долгие ряды солидных домов, гремел трамвай, автомобили объезжали медлительные конные экипажи, уличные фонари желтели в осенних сумерках, теплые кафе с высокими зеркалами по стенам, с запахом кофе, ванильного шоколада, толпы нарядных аккуратных людей. Она жила там, гуляла, каталась на карусели, сидела в кондитерских с няней и с матерью. Казалось, каждая прогулка — новая улица, неизведанное место. Их много, хватит на годы вперед.

А здесь? Несколько коротких улиц, нищая неуверенная жизнь теснится за грязными голыми окнами. Полчаса прогулки, и разбитая мостовая обрываются узкой неровной дорогой, серыми стенами без окон, чужим непонятным миром. Иногда ей снилась Вена или Москва, или незнакомые европейские города, и она просыпалась в слезах. Острое чувство несбывшегося охватило ее здесь, в Коканде. В Ташкенте она была занята: работа, университет, цели жизни, вечное вперед.

А тут она бесцельно гуляла среди жалкого миража своего детства.

Когда она вернется в свою Москву, или в свою Вену? Никогда? Или через много лет, старая уже, накануне смерти, когда жизнь не имеет значения? Ей придется ходить взад-вперед по этим коротким улицам, иллюзиям ее европейского мира. Это ее лекарство, временная анестезия, погулять немного и потом уйти в пыль, в песок, в горячий ветер.