Памяти Лизы Х

— Сегодня же, к вечеру поезд. Я занят сейчас, не мешай, потом поговорим. Иди собираться.

Легонько похлопал по плечу, как обычно, когда она приставала с вопросами, а ему надо было работать. Она не привыкла возражать отцу.

Лиза собрала чемодан — плюшевых мишек положила, фотографии, учебники и тетради. Села на кровати. Ей казалось, что она оглохла. Не слышала ничего, кроме биения сердца — в ушах, в голове, даже в горле. Спрашивать отца? Что спросить? Вдруг будет такой ответ, что мир перевернется. И не будешь знать, как дальше. И самого «дальше» не будет.

В страшные минуты она замирала. Не плакала, не хватала за руки, не дрожала. Замирала. В голове проносились удобные ответы: для твоего, Лиза, блага. Отец знает, как лучше. И учителя знают. И Он, кремлевский, знает, как защитить, если что. Настало это «если что», доверься. Она доверилась, вышла из комнаты с чемоданом и рюкзаком: я готова.

Отец решил, что домработница поедет с ней, а потом вернется в Москву, если будет куда возвращаться. Если отца заберут и квартиру опечатают, она поедет к себе в деревню. Лизе ничего этого не сказали. Домработница собрала свои вещи в узел, взяла лизину подушку. Повязала ей платок на голову, и платье для нее выбрали простое, старое.

Лиза простилась с отцом, впервые видела его испуганным, руки дрожали, глаза в слезах.

Спустились по черной лестнице, до вокзала шли пешком, а там сели в плацкартный. Отец подошел к поезду, издали помахали ему из окна.

В поезде было душно, Пелагея проворно пробиралась, искала место у окна посвободнее.

— Вот сюды давай. Подвиньси, солдатик, пристроим девочку.

Лиза села к открытому окну, Пелагея поставила ее чемоданчик рядом, накрыла его подушкой, втиснулась сама.

— Звиняйте солдатики, потесню, всем ехать надоть. Вы куды, родимые? — Завела разговор, леденцами угостила.

Солдаты засматривались на Лизу.

— Кто она тебе?

— Племянница. На комсомольскую стройку едет.

— А куда? Может, с нами по пути?

— Далеко, не твое дело, солдатик. Не ухажерничий, не про тебе девка.

Раньше Лиза ездила в пульмановских вагонах, где стены обиты потерным красным бархатом, в просторных купе. А тут дощатые засаленные перегородки, вонь, теснота, крики. Сжалась на лавке, не от страха даже, от странного оцепенения. Как в кино, когда смотрела на проносящуюся тенями по экрану чужую жизнь. Вот и сейчас смотрит из угла, не думая, что кино это надолго, на пять дней и ночей. И жизнь эта не чужая, а ее, Лизина, будет теперь.

Пелагея хозяйничала, достала бутылку с водой, хлеб, загородила Лизу широкой спиной: на, поешь быстро. Лиза жевала, запивала водой, смотрела в окно на мелькающие избы, лес. В лицо дул теплый ветер, шелестели разговоры, стук колес прерывали паровозные свистки.

Остаток дня пролетел, как во сне: ее торопили дома, на вокзале толкались, только к вечеру, среди полудремы под стук колес, она вдруг поняла, что та светлая жизнь, наверно, закончилась, оборвалась, отлетела. Закончилась совсем не так, как должна была: выпускным балом, прогулкой по Москве до рассвета, привычным Крымом на лето и университетом на Моховой.

Лиза проснулась от криков, поезд стоял на станции. Под окном шумели, она выглянула вниз. На платформе милиционеры били вора.

Ударили лицом о железную оконную раму вагона совсем рядом с ней, на платье брызнуло кровью, вылетели его раскрошенные зубы, один — золотая фикса. Пелагея быстро схватила золотой и сунула в карман, остальные стряхнула. Женщины визжали, мужики раззадорились: наподдай ему, так ему, так.

— Не смотри, Лизанька. Не наша забота.

— Солдатик, постереги чемоданчик, умою девочку.

Они прошли в тамбур, к сортиру. Поезд уже тронулся. В дыре в полу видны были летящие шпалы, на стене болтался ржавый рукомойник.

— Я не смотрю на тебе, ты пописий. Давай за руку подержу, — Пелагея бормотала, — вот она жИзня-то, папенька тебе жалел, берег, ну ничего, сборешь, комсомолка, молодайка…

«Комсомолка, молодайка» стучало, как колеса.

Вот теперь будет так надолго? Навсегда? Страх залез куда-то в самое нутро, Лизу стошнило, успела высунуться в окно.

— Платьицу-то не запачкала, потошни, потошни, Лизанька, из тебе страх выйдет, как хворость. Ну вот, полегчало?

Лиза умылась из рукомойника, и они, качаясь, пошли во вагону.

Пелагея шептала ей беспрерывные наставления: не сдружайся ни с кем, молчи больше. Спасибом-пожалустом сильно не разговаривай, простая будь. Смотри на народ, учись.

— Ты положи голову сюды, своротись клубочком, — Пелагея устраивала Лизу спать.

— А ты?

— Я так подремлю, потом поменяемси.

Ночью Лиза проснулась.

— Пелагея, давай меняться.

— Да я не устала.

— Давай, давай.

— Ну ладно, ножки к стеночке повытяну.

Лиза смотрела в окно. Поезд затормозил на маленькой пустой станции. Шуршала под ветром листва, в темноте лаяли собаки.

Вдоль вагонов ходил рабочий с фонарем. Простукивал колеса.

Как сказочный трубочист, грязный, с черными руками.

— Не спишь дочка? Ну не спи, не спи. В молодости легко не спать, я вон тоже не спал. Куда едешь? Далёко?

— В Ташкент.

— Не бывал, я только тут и бывал, и в Пензе бывал, и в Туле… А ты дочка?