Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы

Безвестный скиталец, он явился с далекой окраины (что не Париж, то глухая провинция) и приступом взял бастионы надежды, отогнав осаждавшие его ложе призраки нищеты. Обреченный на бесприютность, он восстановил ощущение баснословной эпохи, когда город был средоточием западной литературной вселенной и соленый ветер надувал паруса иностранцев, устремлявшихся сюда за добычей. Огромный мир расстилался перед обученным языкам эмигрантом, а он спал и видел Париж, сызмальства держа в сознании облик своего вожделения, отказываясь его променять на другое безумие, свято уверенный, что величие не уходит и надобно быть в его сердце, как бы ни клеветала бессовестная клика заморских враждебных столиц, этих воистину Вавилонских блудилищ. Париж, говорит он примером и словом, есть навеки славная участь для автора, жребий достойных, и всякий, этот жребий избравший, никогда не раскается. Роман его есть ода на взятие французской культуры, посвящение в галльскую литературную веру и речь, опыт инициации, поведанный как бы со стороны, на самом же деле — из той глубины погружения, что неведома натуральным жителям языковой космосферы, уже равнодушной к ее поднадоевшему совершенству и с младенчества примелькавшимся чудесам. Чтобы сообщить атмосферу этого глубоководного погружения, сродни тому, что более века назад было предпринято американским этнологом Кашингом, на несколько лет запаявшим себя в капсулу индейского племени — недолго спустя ему, уже овладевшему ручными понятиями, снился койот, обрамленный чередованием циклов Луны, — чтобы передать тотальный и откровенный, в религиозном значении слова, характер этого путешествия, он, русский с инородной сомнительной четвертинкой в крови, разумеется, должен был поменять свой язык и действительно написать роман по-французски, окунув его в околоплодную влагу второго рождения.

Если бы Макина не было, его следовало бы выдумать. Но Макин сам пришел туда, где в нем страстно нуждались, и, что называется, положил на стол иностранцем написанный текст, в коем уместились признания, давно не слышанные нервным ксенофобным гигантом, уже отвыкшим, что его могут любить чужаки. Ни капли не расплескав из своего заветного кубка, литература французов, извлекаемая мечтательным отроком из бабушкиного книжного шкафа, обладает спасительным действием — это исцеляющее снадобье, эликсир для души, лекарство отверженных, т. е. призванных к высшему поприщу и ремеслу. Каждый изведавший этого высшего вкуса охладевает к любому другому. Его не устраивает уже и родная словесность, он чувствует ее недостаточность по сравнению с обретенными драгоценностями и закономерно становится отщепенцем, намереваясь возместить это изгнанничество принадлежностью к новому племени, к новой, обещающей негасимость, любви. Хрестоматийная бабушка, ключница фантазий и прошлого, приготовляет внука к несчастьям уединения, отгороженности от людей, за исключением пропахшего снегом да лесом поэтичного одноклассника-варвара, но зато отворяет пред ним французскую дверь, и за ней — край святых чудес, дорогие могилы, колыбель воскресения и предвестие славы. Андрей Макин не подольстился к жюри, оно различило бы угожденье и ложь. Он рассказал историю о мистически возникшей привязанности, о зове чужого и искреннем, сулящем одинокое счастье ответе на этот настоятельный зов. Он явился в Париж и вдохновенно, как не удалось никому из его нынешних компатриотов, — воспел страдальчески завоеванную им историю и язык, Макин известен нам в русском переложении «Французского завещания». Судя по отражению в этом смещающем зеркале, проза лауреата с неподдельным тактом обслуживает лирические механизмы, запущенные, к примеру, «Большим Мольном» Алена-Фурнье (эта повесть о тайне, слезах, ожидании и провинции нами читана опять же по-русски), а также, чуть одолжаясь у них, соседствует с некоторыми ходами Саши Соколова в его «Школе для дураков», в целом более плотной, взвихренной и, как отмечено классиком, «трогательной и трагической». Возможно даже сближение с приемами Сорокина, стилизующего тургеневскую и почвенную линию усадебной прозы, — но у последнего под занавес начинают пожирать трупы, и язык, разложившись от учиненных над ним непотребств, сгнивает заживо, сходит с ума, тогда как Макин, демонстрируя не поп-арт, а непосредственность сказа, последовательно выдерживает интонацию элегических восхвалений.