Памяти пафоса: Статьи, эссе, беседы

Философский роман был элитарным искусством. Культура модерна отличалась патрицианской надменностью, свято блюла иерархию и еще не догадывалась, что оппозиция высокого низкому — вздор. Невдомек ей осталось и то, что искусству надлежит воспитать в себе двойную мораль, т. е. умение подмахнуть в двух местах сразу, единомоментно отдаваясь партеру с галеркой. Основание для аристократической спеси тогдашней литературы избранных (for the happy few) было невымышленным. Подлинным базисом сознания избранности служило неопровержимое присутствие на Европейском континенте Истории, которая, воплощаясь в исполненных значения трагедийных событиях, и созидала всеобщую иерархичность, ибо трагедия немыслима без полагания иерархического устройства мира и высказываний о мире, она недействительна без отделения зерен от плевел, протагонистов от хора, пусть даже им уготованы общие судьбы.

Но сегодня, пишет Кундера вослед многим, пришедшим раньше него, «мировая история с ее революциями, утопиями, надеждой и отчаянием покинула Европу, оставив по себе одну грусть». События исчезают, падают разделительные перегородки, для иерархий нет уже ни пространства, ни участи, воцаряется очередное смесительное упрощение. На место философского романа модерна приходит европейский бестселлер постмодернизма как детище развитой демократии с ее всеуравнивающей коммуникативной политикой и бездонной компьютерной сказкой-нирваной. Ликвидировав фундаментальное противоречие меж высоким и низким, посленовый бестселлер лезет из кожи, чтобы понравиться всем и навек прописаться в тенистых угодьях, возле тихого звона и сладчайшего шелеста. Объясняется это не только простецким финансовым предвкушением (писатель и человек не стали корыстолюбивей), но в первую очередь принципиально иной общекультурной и эстетической установкой, согласно которой деньги, слава, успех — важнейшие компоненты поэтики произведения и свидетельство онтологической состоятельности артиста, волюнтаристски повелевающего не только словами, но и социальными механизмами. Роман, не получивший рекламного, коммерческого резонанса, плох, маломощен именно как феномен искусства, ибо не смог вступить в собеседование с важнейшими знаковыми инстанциями общества и подчинить их своей суггестивности, сделав из жалкой, одинокой писательской речи апостольское воззвание к супермаркету. Если на то пошло, тут явное возрождение древней веры в магическую потенцию поэта, и парение в телеэфире, выстраданное словесными пассами, — уж точно не меньшее достижение, нежели сомнительное амикошонство с пифией или трехгрошовые ярмарочные фокусы телекинеза. К тому же коль скоро современная культура считает культуру как таковую завершенной (позиция, предполагающая невероятное самоуважение) и будущность ее, равно как и собственное бытие, мыслит лишь в качестве великой игры с накопленным и узнаваемым материалом, то отчего ж не сыграть, например, в «коммерцию и словесность», сделав больную тему объектом все тех же нивелирующих манипуляций.

Формально постмодерный бестселлер по-детски выпрастывается из материнской сумки модерна, о чем говорит хотя бы название с базовым корнем после префикса «пост». По сути же это совершенно другой творческий тип. Устранена маниакальность предтечи, заметно облегчено толкование спорных вопросов, уничтожено разделение глубины и поверхности, вследствие чего поиски первообразов бытия и сознания, отличавшие модернизм, встречаются с охлажденной ухмылкой, как архаичная непристойность. И самое главное: модерн не был либеральным искусством, постмодернизм же либерален всецело и готов спалить все под ноль в борьбе за улыбчивую терпимость и гуманизм с человеческим лицом. Одним из результатов этой борьбы явилась выработка международного языка повествовательных форм, наделенного статусом сугубой облигаторности. Отныне каждый, кто хочет себя проявить на ниве продвинутой интеллектуальной словесности, должен применяться к бестселлерному евроканону — иначе общение не состоится. Сфера изобразительных искусств подчинена тем же волчьим законам. Недавно поговорив с человеком, чье имя синоним и символ русского визуального творчества последних десятилетий и ошеломляющего мирового признания, я услышал, что неспособный к этой учебе не просто отлучается от пирога и почета, но несет в себе метафизическую скверну, его сторонятся, как Средневековье — своих прокаженных и Ренессанс — душевнобольных. В разговоре художник называл эту ситуацию единственно возможной, а потому справедливой, сумрачно радуясь безысходности и своему праздничному положению в ней.