Памяти Тамары Григорьевны Габбе

Про Пискунова[25] она говорила, что он — вылитый Урия Гип, и показывала, как он потирает руки; про Кононова[26] — что он, конечно, только притворяется человеком, а на самом деле — унылая старая лошадь; придет с работы домой и требует: «жена, сена!» — жена подвязывает ему под подбородок торбу, и он всю ночь, стоя, жует… Я часто жаловалась Тусе на Егорову, редакторшу Детгиза, которая загубила две мои книги. Встретившись с ней впервые, Туся была поражена ее злобным лицом, злобным голосом и немедленно начала ее изображать: «Как же вы не поняли, Лида, какая у нее главная профессия? Редакция — это так, случайный заработок. Каждый вечер она выходит на ловлю детей: посулит ребенку конфетку, заведет в пустую парадную и снимет с него валеночки». И Туся показывала, как Егорова, с лживой улыбкой, приманивает ребенка конфетой, потом грузная, натужась, стаскивает с него валенки: «с одной ноги — за папу, с другой ноги — за маму».

Любила Туся показывать супругов Тихоновых — как муж говорит, говорит, говорит, без паузы, без передышки, а жена ждет, копит силы, словно на качелях раскачиваясь — и вдруг встревает в его речь с размаху и говорит, говорит, говорит, и теперь уже он ждет, наливаясь от нетерпенья красной кровью, когда можно перебить и встрять.

Дар характерной актрисы — как и все ее дарования — не покидал Тусю до последних дней. Дней за 10 до смерти она показывала, с трудом присев на постели, как Маша, очень глупая сестра, сто'ит Тусе побрести в ванную, начинает ее уговаривать, въедливым, тупым, настырным голосом:

— Тамара Григорьевна, лягте в коечку! Вы бы легли в коечку!

И как она по телефону уныло отвечает друзьям на расспросы о Тусином здоровье — «Помните песню? — сказала мне Туся слабым голосом, и с совершенно Машиной интонацией пропела:

— Умер бедняга в больнице военной!».

И хотя я вполне понимала ее собственное положение и полную неуместность этой строки — я смеялась, смеялась вместе с ней.

* * *

— Еду сегодня в трамвае, — рассказывала Туся, — теснота, трамвай переполнен. Передо мной стоит молодая дама, очень нарядная, шляпка на боку по последней моде, нейлоновые перчатки.

Входит контролер.

— Ваш билет, гражданка!

Дама, с величавой небрежностью, скосив глаза куда-то к затылку:

— У гражданина в заду!

И, повернув голову в пол-оборота, Туся величаво вытягивала кисть через плечо. Интонация и жест были такие точные, что мне казалось — я вижу у нее на руке тугую перчатку, а на волосах — розовую нарядную шляпу.

* * *

Туся очень необычно относилась к старости, к старению. Если скажешь о ком-нибудь из знакомых: «Она очень постарела. Была такая хорошенькая, а теперь ничего не осталось», — Туся начинала спорить: «Нет, по-моему, она и сейчас хороша. Имейте в виду, что красота человеческая очень стойкая вещь».

Я говорила, что старые лица, на мой взгляд, будто тряпкой стерты — и не догадываешься, какими они были прежде, в чем была их прелесть, «про что они». «Только увидя молодую фотографию, поймешь: ах, вот какое это было лицо, вот в чем его прелесть».

— Нет, я не согласна, — говорила Туся. — Напротив: только к пятидесяти годам в лице проступает его скрытая красота, его сущность. А в молодых лицах все неопределенно, неуловимо, еще основа не проступила.

* * *

— Вы заметили, что люди артистического склада дольше остаются молодыми? Артистизм, то есть напряженная духовная деятельность — молодит. Люди искусства моложавы.

* * *

Весною, не знаю которого года, мы с Тусей под вечер идем из редакции пешком. Я ее провожаю; мы только что пересекли Литейный и идем по Бассейной. Разговор о любви. Я говорю, что поглощаемость личности этим чувством меня тяготит и утомляет. Что до меня, у меня это нечто вроде мании, очень мучительной.

— Нет, у меня не так, — говорит Туся. — Я не могу сказать, что бываю всецело поглощена каким-нибудь одним чувством. У меня так: знаете, бывают люстры — если горит одна большая лампа, то маленькие загораются, а если большая погаснет, — то и маленькие вместе с ней… Можно еще так сказать: есть одно основное большое чувство — это ствол, ствол дерева, а от него идут ветки, потоньше в разные стороны…

* * *

В Ленинграде, в году 39-м или 40-м, в разговоре о Мите, я сказала, что хоть и знаю, что его больше нет, но мне кажется, он жив и только живет где-то далеко от меня.

— Это, вероятно, потому я не верю в его смерть, — сказала я Тусе, — что мертвым я его не видела.

— Нет, — ответила Туся. — Не потому. Вы просто не знали до сих пор, что со смертью человека отношения с ним не кончаются.

* * *