Памяти Тамары Григорьевны Габбе

Может быть, Туся более всего на свете и любила «разводить руками чужую беду». Тут было ее призвание; тут в одном узле переплетались — ее религия, ее доброта, ее ум — высокий и практический одновременно — и ее бесстрашность. И как это ни странно сказать — художественность ее натуры, которая позволяла ей по одной смутной черте дорисовывать характеры и положения, угадывая таящиеся в жизни «начала и концы».

* * *

Самым полным выражением Тусиной личности был ее голос, которого мы больше никогда не услышим, — такой богатый оттенками, звучный, свободно выражавший и насмешку, и печаль, и серьезность, и гнев, и бесстрашие, и силу.

Как человек светский, как человек, лишенный нервозности, раздражительности, истеричности — Туся владела им в совершенстве. И чем ей самой было хуже, тем более ласковым к другому становился ее голос. Когда нам больно, плохо, когда мы измучены, голоса наши звучат нетерпеливо, раздраженно. У Туси напротив. Когда я, в последние месяцы ее болезни, поднимала телефонную трубку и слышала обращенный ко мне, слабый и какой-то замедленный — не от горя, а от нежности — отклик:

— Ли-доч-ка… — я уже знала, что если голос у нее ласковый, значит, ей худо, хуже, чем было вчера, еще хуже… Страдания вызывали в ней не раздраженность, а какую-то пристальную нежность к близким.

Лет 25 тому назад, в Ленинграде, я приехала за ней в больницу, чтобы отвезти ее домой после тяжелой операции. Я стояла в одном конце коридора, а ее вела сиделка под руку с другого конца. Туся шла с трудом, пошатываясь, чуть задыхаясь, и что-то говорила мне издали, — я не слышала слов, они расплывались в коридорном гуле — но голос, сквозь задыханье, был полон старательности: я дойду, не бойтесь, я справлюсь.

Дней за 5 до смерти я стояла над ее постелью и глядела, как она спит. Вдруг я вспомнила, что у нее под мышкой градусник, и она может его во сне раздавить. Я тихонько вытащила его, — она проснулась. Я зажгла лампу и поднесла градусник к свету.

— Погасите, Лидочка, — сказала Туся, — ведь у вас глаз болит, — вам нельзя глядеть на свет.

Голос был тихий, тихий, еле слышный, трудный — но полный тревоги — не о себе — обо мне.

1960, 1961

___________________________________________

Примечания

Благодарю Жозефину Оскаровну Хавкину, многолетнюю помощницу Лидии Корнеевны, за помощь при подготовке этой публикации.