Памятники поздней античной научно-художественной литературы II-V века

(2) Так, прежде всего, он блистал таким нерушимым целомудрием, что после смерти своей супруги он, как известно, не знал больше никогда никакой любви. Он ссылался на рассказ Платона[1112] о трагике Софокле: когда того, уже в старости, спросили однажды, водится ли он с женщинами, он сказал, что нет, и прибавил, что считает счастьем избавление от этой страсти, как от дикого и жестокого владыки. (3) Чтобы еще лучше обосновать такое свое поведение, он часто повторял изречение лирика Бакхилида, которого он любил читать, имевшее такой смысл: как хороший художник дает красоту лицу, так целомудрие украшает жизнь, направленную к высшему идеалу. В полной силе своей юности он с такой заботой хранил себя от этого греха, что даже ближайшие люди из прислуги не могли его заподозрить в каких бы то ни было его увлечениях, как это часто бывает.

(4) Воздержность такого рода он укреплял в себе умеренностью в пище и сне, строго соблюдая ее как дома, так и в разъездах. В мирное время простота его стола и пищи поражала даже близко знавших его людей: казалось, что он собирался снова вернуться к плащу философа. А во время различных его походов нередко можно было видеть, как он, по солдатскому обычаю, не присаживаясь, ел самую грубую и скудную пищу. (5) Подкрепив кратким сном свое закаленное в трудах тело, он тотчас по пробуждении самолично проверял смену постов и караулов, а после этих дел обращался к занятиям науками. (6) И если бы можно было призвать в свидетели ночной светильник, при свете которого он работал, то он бы, конечно, указал на великую разницу между этим государем и некоторыми другими, заведомо зная, что удовольствиям он не уступал даже в том, что является природной потребностью.

(7) Доказательства его мудрости настолько многочисленны, что достаточно будет привести лишь несколько. Глубокий знаток в науке военного и гражданского дела, он был так прост в поведении, что требовал к себе внимания лишь настолько, насколько считал нужным, чтобы избегать неуважения и дерзости. Будучи старше доблестью, чем годами, он тщательно вникал во все судебные дела и бывал непреклонным судьею. Строжайший блюститель нравов, спокойно презирающий богатство, равнодушный ко всему преходящему, он часто говорил, что постыдно для мудрого добиваться похвал своему телу, когда у него есть душа.

(8) Об его блистательной справедливости свидетельствует весьма многое. Прежде всего, он был, применительно к обстоятельствам и людям, весьма строг, но без жестокости; далее, карая немногих, он умел этим сдерживать пороки и скорее грозил мечом правосудия, чем пользовался им. (9) Наконец, не говоря о многом другом, известно, что он был столь снисходителен к некоторым, открыто злоумышлявшим против него врагам, что уменьшал по прирожденной своей мягкости строгость законной кары.

(10) Свое мужество доказал он множеством битв, военным опытом и выносливостью в сильнейший холод и зной. Хотя от солдата требуется работа тела, а от полководца работа духа, тем не менее, он сам, смело сойдясь однажды лицом к лицу со свирепым врагом, сразил его ударом, а иной раз он один сдерживал отступавших солдат, став грудью против них. Разоряя царства диких германцев и воюя в знойных песках Персии, он поднимал воодушевление своих, сражаясь в первых рядах.

(11) Его знание военного дела подтверждается множеством всем известных примеров: он предпринимал осаду городов и укреплений в самых опасных положениях, умел разнообразно строить боевую линию, избирал для стоянок здоровые и безопасные места, с правильным расчетом располагал передовые посты и караулы.

(12) Авторитет его был так велик, что солдаты горячо его любили и вместе с тем боялись. Разделяя с ними труды и опасности, он среди жаркого боя приказывал казнить трусов. Еще будучи цезарем[1113], он умел, даже не платя жалованья, держать солдат в повиновении, ведя их на войну с дикими народами, как я уже о том рассказывал. Вооруженный мятеж солдат он успокоил, пригрозив вернуться к частной жизни, если они не перестанут волноваться. (13) Достаточно, наконец, вместо всего другого указать на то, что простой речью на сходке он так подействовал на привычные к холодам и Рейну галльские войска, что увлек их за собою через отдаленные земли в жаркую Ассирию и к самой границе Мидии.

(14) Его счастье было чрезвычайно: как бы на плечах самой Фортуны, которая долго была его доброй путеводительницей, он преодолел в победном шествии невероятные трудности. После того, как он покинул западные области, и до тех пор, пока он был живым, все народы пребывали в спокойствии, словно под животворным жезлом Меркурия.