Памятники поздней античной научно-художественной литературы II-V века

А вот в глубокой древности и больных пользовали всенародно: каждый, если сам раньше перенес ту же хворь или ходил за больным и по опыту мог сообщить что-нибудь полезное, давал нуждающемуся совет[210]: так-то, если верить рассказам, из накапливаемого опыта родилось великое искусство врачевания. Наподобие этого следовало бы и нездоровые нравы и душевные язвы обнажать перед глазами всех, чтобы каждый мог рассмотреть положение дела и сказать: "Ты гневлив? Остерегайся того-то. Ты завистлив? Предприми то-то. Ты влюблен? Когда-то и я был влюблен, но образумился". Но вместо этого люди отрицают, скрывают, прячут свои пороки и тем самым загоняют их вглубь.

Но положим, что ты советуешь таиться и скрываться достойным людям. В таком случае ты говоришь Эпаминонду: "Не начальствуй воинами!", Ликургу — "Не издавай законов!", Фрасибулу[211] — "Не свергай тираннов!", Пифагору — "Не воспитывай юношей!", Сократу — "Не веди бесед!", да и себе же первому, Эпикур, — "Не пиши писем асийским друзьям! Не зови учеников из Египта! Не сопровождай повсюду лампсакских эфебов![212] Да и книг не рассылай, не показывай всем и каждому свою мудрость, — и не делай распоряжений о своих похоронах!"[213] В самом деле, к чему совместные трапезы, к чему собрания друзей и красавцев, к чему все эти тысячи строк, так трудолюбиво сочиненных и составленных и посвященных Метродору, или Аристобулу, или Хередему[214], дабы они и после смерти не были безвестными, коль скоро ты предписываешь добродетели — бесславие, мудрости — безмолвие, успеху — забвение?

4. Но если ты хочешь изгнать из жизни гласность, как на пирушке гасят свет, чтобы в безвестности можно было предаваться каким угодно видам наслаждения, — что же, тогда ты можешь сказать: "Живи незаметно". Еще бы — коль скоро я намерен жить с гетерой Гедией и с Леонтион[215], "плевать на прекрасное"[216] и видеть благо "в плотских ощущениях"[217] — такие вещи нуждаются во мраке и в ночи, для этого нужны забвение и безвестность. Не если кто-нибудь восхваляет в миропорядке бога, справедливость, провидение[218], в нравственном мире — закон, согласие, гражданскую общность, а в последней — достойное, а не "пользу"[219], чего ради такому человеку скрывать свою жизнь? Чтобы ни на кого не оказать доброго воздействия, никого не побудить к соревнованию в добродетели, ни для кого не послужить прекрасным примером?

Если бы Фемистокл таился от афинян, Камилл — от римлян, Платон — от Диона[220], то Эллада не одолела бы Ксеркса, не устоял бы город Рим, и Сицилия не была бы освобождена. Свет, как мне кажется, помогает нам не только видеть друг друга, но, прежде всего, быть друг для друга полезными; так и гласность доставляет добродетели не только славу, но и случай проявить себя на деле. В самом деле, Эпаминонд до сорока лет оставался безвестным и за это время не смог принести фиванцам никакой пользы; но когда ему оказали доверие и предоставили власть, он спас от гибели отчизну и избавил от рабства Элладу, воспользовавшись славой, как светом, чтобы в должный миг явить готовую к делу доблесть.

Он обжитой сияет, словно меди блеск;
Но, праздный, и заброшенный, погибнет —[221]

—

не только "дом", как говорит Софокл, но и дух человеческий: в бездействии и безвестности он как бы ржавеет и дряхлеет. Тупой покой и праздная, вялая жизнь расслабляют не только тела, но и души. Как вода при отсутствии света и стока загнивает, так и у людей, ведущих неподвижную жизнь, если в них и было что хорошего, все эти врожденные силы гибнут и преждевременно иссякают.

5. Разве ты не видишь, как с приходом ночи тела людей сковывает ленивое оцепенение, а души охватывает сонная вялость, и рассудок, ограниченный пределами самого себя, словно едва тлеющий огонь, от праздности и изнеможения сотрясается несвязными видениями, свидетельствуя лишь о том, что еще живет человек?

Но едва лишь разгонит видений обманчивых стаю[222]

восходящее солнце, едва оно, как бы соединяя воедино, всех разбудит и обратит своим светом к действию и мысли, — тогда люди, "с новыми думами при начале нового дня", как говорит Демокрит[223], влекомые друг к другу душевным побуждением, словно неизбывной тягой, из разных мест собираются, чтобы приступить к трудам.