Памятники поздней античной научно-художественной литературы II-V века

2. Однако многие цари и правители, которым недостает ума, подражают неумелым ваятелям: как те воображают, будто их колоссы будут казаться исполненными величия и мощи, если они их изваяют с широко расставленными ногами, напряженными мышцами и разверзнутым ртом, так и они думают посредством сурового голоса, мрачного взгляда, грубого обращения, нелюдимого поведения придать достоинство и значительность своей власти. Ничуть не отличаются они от изваяний-колоссов, которые снаружи имеют герою или божеству приличествующий облик, внутри же полны земли, камня и свинца! Впрочем, громады этих статуй хотя бы осанку свою сохраняют недвижно и неколебимо, а непросвещенных полководцев и властителей их внутреннее невежество частенько заставляет шататься и падать. Не выровняв по наугольнику основания, они, возводя высокое здание могущества своего, клонятся набок.

Нужно, чтобы прежде всего само правило стояло прямо и незыблемо; затем уже, прилаживая и подгоняя к нему, выравнивают все остальное. Так и правителю следует прежде всего подчинить своей власти самого себя, выпрямить свою душу и упорядочить свои нравы, а затем уже приноровлять к себе то, что ему подвластно. Ведь не дело павшего поднимать, неуча — учить, не дело того, кто неупорядочен сам, приводить в порядок, не тому, кто не умеет покоряться, приличествует требовать покорности от других. Однако толпа имеет ложные понятия о власти и полагает, что первейшим благом является в ней то, что сам властитель не подвластен никому. Действительно, персидский царь и считал всех рабами, кроме своей супруги, господином которой он должен был бы быть прежде всего!

3. Но кто же будет править правителем? Закон, "всем смертным царь и бессмертным"[235], как сказал Пиндар, не внешним образом начертанный в книгах или на каких-нибудь скрижалях, но живущий в его душе, всегда присутствующий в ней и бодрствующий и никогда не допускающий ее остаться без руководства. У персидского царя был слуга, обязанностью которого было по утрам входить к нему и обращаться с такими словами: "Вставай, царь, и позаботься о делах, о которых велел тебе заботиться великий Оромазд![236]" Но правитель просвещенный и разумный в себе самом имеет внутренний голос, который постоянно твердит и внушает ему это[237].

4. Анаксарх[238] сказал в утешение Александру, терзавшемуся после убийства Клита, что на. то, мол, и Зевс имеет сопрестольницами Справедливость и Правосудие[239], дабы все дела царя почитались правосудными и справедливыми. Нехорошо и бесчестно действовал он, врачуя раскаяние решимостью и впредь поступать так! Если уж пользоваться такими уподоблениями, то Зевс не сопрестольницей своей имеет Справедливость, но сам он есть Справедливость и Правосудие, сам он — всех законов начало и конец. Древние же так говорили, писали и учили, что без Справедливости и сам Зевс не может хорошо править, Справедливость же, по Гесиоду[240], — непорочная подруга совестливости, благоразумия и простоты. Поэтому в древности царей называли "совестливыми"[241]: следует, чтобы особенно чуткими к голосу совести были те, кто менее всех подвержен чувству страха. Страх же испытывать должен правитель больше перед тем, как бы не сделать это дурное, нежели — как бы не испытать: ведь первое — причина второго.

Но есть род страха, который, если он присущ правителю, свидетельствует о его человеколюбии и благородстве: это страх за подвластных ему, как бы они неприметно для себя не потерпели вреда,

Словно как псы у овчарни овец стерегут беспокойно,
Сильного зверя зачуяв[242]

,

и не о себе беспокоясь, но о тех, кто вверен их защите. Когда фиванцы во время какого-то праздника предались попойкам, Эпаминонд один проверял оружие и обходил дозором стены, говоря, что он трезв и бодрствует для того, чтобы другим можно было напиваться и спать. Так и Катон в Утике всем воинам, оставшимся в живых после поражения, через глашатая велел отплывать, посадил их на суда и помолился за них о счастливом плавании, а сам вернулся домой и покончил с собой: он дал своим поведением урок, о чем правитель должен тревожиться, а что ему надлежит презреть.

А вот Клеарх[243], тиранн понтийский, спал, забравшись в сундук, как змея. Аристодем[244], тиранн Аргоса, поставил свое ложе в верхнем покое над люком и спал там с гетерой, причем мать этой гетеры на ночь потихоньку убирала снизу лесенку, а утром снова притаскивала ее и подставляла. Как вы думаете, до какой же степени должен был страшиться театра и правительственного здания, Совета и пиров тот, кто из спальни сделал себе тюрьму! Да, истинные цари боятся за подданных, а тиранны — подданных, и поэтому вместе с могуществом возрастает у них боязливость: чем больше людей им подвластно, тем больше у них оснований для страха.