Памятники Византийской литературы IX-XV веков

Да, да, был, значит, и этот золотой эпос [35]: касался он не истины, но на всякие запросы содержал философские ответы. Ничто из этого эпоса и из этих ужасных дерзновений не на пользу общественной жизни. О, воплощение всякого бесстыдства, — это ли святилище божье! Каков этот зримый грех? Что за великое безумие и дерзкое упорство? Что за ужасное и роковое деяние, которое заведомо до своего окончания не найдет согласия с верой? Это — Керкоп [36], полный всякого коварства, всякой нечисти, отвергающий христианство, навсегда распростившийся с благочестием. Слишком далеко стоит он от храма, чтобы взирать даже на преддверие. Ему недостаточно сотрудничать с доставшимся ему в удел демоном, он живет в самых святилищах, не остановился он и на этом, но сверх того при помощи себе подобных напевает в уши благочестивых свои пустые глупости; и ничто иное, а именно это и есть его самое ужасное деяние по отношению к этим людям. В его замыслах — пустить в глаза пыль безбожия, по возможности втянуть в учение каких–то гностиков [37], затем прикрыться благочестием и приписать себе славу благости, чтобы таким образом похитить кого–нибудь из детей в господе и увлечь их в свою свинскую грязь: мало того, он станет измышлять нелепую клевету против тех, кто его обесчестил, как бы терпя напрасно, — только на одно это он мастер. Что же? И такую заразу не изъяли из Синедриона, не уничтожили, но оставили жить, чтобы он, ползучий гад, измышлял, как многих простодушных ввести в искушение, извиваясь и вертясь, принимал разные образы? О, трагическая перипетия! О, бессмысленные несчастия! Неужели ни от кого нет помощи? Неужели некому распознать его? Разве не осталось у нас Фенея, чтобы он поражал и теперь мадианскую блудницу, чужую по языку, в незаконных детях развращающую господнее воинство? [38] И буря тогда утихнет и поношение от сынов Израилевых устранится. И нет ни Павла, ни Силы [39], который укротил бы божественной силой безумствующую душу, преисполненную Пифонского духа, а детям Христовым доставил бы безопасность? И нет никого другого, ни нового, ни древнего, ни обитающего достойно и с почетом в святилищах бога, чтобы святилища оставались недоступными для профанов и неприкосновенными для дурных глаз и чтобы яд дракона не сочился у них из уст. Но древний закон оберегал нетронутыми для моавитян и аммонитян [40] свои святыни и ограждал доступ к ним до четвертого поколения; установление это было» непреложно, никто ни в чем не нарушал предписаний и не вредил им. Этот же новый закон, и притом преобразующий Писание согласно с духом, разве допустит так попустительно, так неосмотрительно, так вредно нечестивцев, находящихся далеко от святых кропильниц, пришедших от весла, скажем, от керамической копоти, от их оргий, и выбросит свиньям и собакам жемчуг учения и догматов? Безумие это ужасное, ни с чем не сравнимое! Скажи же мне ты, строитель и зачинщик этих деяний, как ты, мерзкий и пагубный, ненавистный для всех и отвратительный до того, что в совете ромеев недостоин быть из–за распутства, да еще и брызжущий слюной из нечестивых уст на дела господа и самого Христа, как ты нагло вторгся в храм его святой и с беспредельной уже дерзостью высказался о том, что разрешается высказывать одним только испытанным в жизни и слове благочестия, облеченным учительским достоинством, ты, запятнавший себя тысячами бесстыдств и сознательным злодейством? Выразить невозможно, в какое грязное безбожие, чтобы не сказать невежество, ты погрузился: ты отрекся от самого существенного в Священном Писании и, если тебе угодно, от самого основательного в эллинской образованности [41]. Знают это источающие чистое слово мудрости; а ты не сознаешь того. Значит, ты ослеплен и побежден безбожием? И не цветет хвала в устах грешника. Не решил ли уж ты заниматься коварной политикой и в божьей церкви? Но пойми: для крючкотвора охота не будет удачной, раз ты постарался навредить и в тех делах: в посольствах к болгарам, в посольствах к сарацинам, потом на предательском посольстве ты был пойман, больше того, своим подручным ты строил козни, скрывал свой образ действий, на короткое время, казалось, стал порядочным, но кончил тем, что был разгадан и вместе со всей кладью потерпел крушение. Ведь грешника, таким пышным цветом расцветшего, нужно было скосить, как траву, и даже прежде, чем его вырвать, следовало его засушить, как поступают со всем, исходящим от чародейства… А сами [участники твои] вместе с тобой, пожалуй, и музыкальный хор составят, подобные с подобным, с тобой, кому неизвестен ни характер гармонии, ни ее смысл, возникающий по исчислениям и расчетам, требующий величия: природа своей глубиной и мудростью охватывает многообразные учения о звуках, амплитудах, родах и системах, тонах, переходах, и слагает из этих элементов благую мелодию лучше той, которая исходит от зажиревшего и свиноподобного человека, и скорее в этом разобраться всякому другому, чем тому, кто лишь кажется господином рассудка и вообще незнаком с правилами построения аккордов и наложения пальцев. Но что может желать человек с пагубной душой, нигде не пропускающей порождения глупости? По моему мнению, вот что. Думаю, что он считает очень мудрым по своему честолюбию вносить поправки в сочинения Аристоксена и Тимофея [42]. Этого тебе не запрещают! Дуй изо всех сил в флейту, если позволит тебе милая Афина [43], в чем и над собой она достаточно посмеялась, так как и ей сначала понравилась флейта, и, начав дуть, она надула щеки и сдвинула их к носу, затем сама была поругана своим неблагообразным видом: влага у нее на изображениях это доказывает; и она возненавидела флейты и бросила их на землю. А за флейтой ты, самый большой вор после Гермеса, приспособив кифару, натяни струны и стяни колки лиры; подними выше магаду, чтобы громче звучала она в своем полом пространстве от сверхъестественного колебания при ударах плектра по струнам, возводи звуки к мелодии, согласно надлежащим правилам. Затем разыгрывай в театрах мудрость всеми способами театрального безобразия вместе с мимами и актерами, если тебе угодно сопутствовать детям Диониса и демонам. Нет человека, который бы помешал тому, кто однажды, словно бес, отрекся от всевышнего. Ты будешь приносить открыто им в жертву начатки своих истинных литературных трудов, ты будешь совершать вакханалии с тиасотами [44], силенами, сатирами, менадами и вакханками. Возможно, ты угодишь этим какому- нибудь из них, например Икарию [45], сев на осла и погоняя его на своем пути. Конечно, ты угодишь и какой–нибудь Гекабе своей старостью, которая приобщила многих, тебе подобных, к безбожию позорных тайн; как и подобает тебе, ты пользуешься Эридой в твоих бесстыдных и весьма невежественных трудах. Иди с ними, сопутствуй им.