Пан Володыевский

Обозревая окрестность, она невольно удерживала лошадь и вскоре отстала от саней и от отряда. Минуту спустя к ней присоединился и Азыя; он хорошо знал местность и указывал ей различные места, встречавшиеся по пути, сообщая ей их названия.

Но это продолжалось недолго, так как земля задымилась. По-видимому, зима в этой южной части страны была мягче, чем в Хрептиеве. Правда, и здесь лежало много снега в оврагах, в расщелинах, на краях скал и на холмах, обращенных к северу, но не вся земля была покрыта снегом, местами на ней чернели кустарники, местами блестела влажная увядшая трава. От этой травы поднимался легкий белый пар и расстилался по земле, издали производя впечатление большого озера, широко разлившегося по равнине; потом пар этот поднимался все выше, затемняя солнечный блеск и превращая ясный день в туманный и пасмурный.

— Завтра дождь будет, — сказал Азыя.

— Только бы не сегодня. А до Рашкова еще далеко?

Тугай-беевич поглядел на ближайшую, еле заметную среди тумана окрестность и сказал:

— Отсюда уже ближе к Рашкову, чем к Ямполю.

И он глубоко вздохнул, точно с груди у него свалилась большая тяжесть. В ту же минуту со стороны отряда послышался конский топот и какой-то всадник замаячил в тумане.

— Галим. Я узнаю его! — воскликнул Азыя.

Действительно, это был Галим: подъехав к Азые и Басе, он соскочил со своего коня и стал бить челом молодому татарину.

— Из Рашкова? — спросил Азыя.

— Из Рашкова, господин, — ответил Галим.

— Что там слышно?

Старик поднял свое некрасивое, исхудалое от неслыханных трудов лицо и посмотрел на Басю, точно желая спросить, может ли он говорить при ней; но Тугай-беевич тотчас же сказал:

— Говори смело. Войска ушли?

— Да, господин. Осталась горсточка.

— Кто повел?

— Пан Нововейский.

— А Петровичи уехали в Крым?

— Давно уже. Остались только две женщины и старый пан Нововейский.

— Где Крычинский?

— По ту сторону реки. Ждет.

— Кто с ним?

— Адурович со своим отрядом. Оба они бьют тебе челом, сын Тугай-бея, и отдаются в твое распоряжение, и они, и все те, которые еще не успели приехать.

— Хорошо, — сказал Азыя, и глаза его сверкнули. — Ступай к Крычинскому и скажи ему, чтобы они заняли Рашков.

— Воля твоя, господин.

Минуту спустя Галим вскочил на коня и исчез в тумане, как призрак. Лицо Азыи горело страшным, зловещим огнем. Настала решительная и давно ожидаемая минута — минута величайшего для него счастья… Сердце у него так билось, что он с трудом дышал. Некоторое время он ехал молча рядом с Басей и, лишь когда почувствовал, что голос не изменит ему, повернул к ней свои бездонные, блестящие глаза и сказал:

— Теперь я могу говорить откровенно с вашей милостью.

— Слушаю, — ответила Бася, глядя на него пристально, точно желая прочесть что-то в его изменившемся лице.

II

Азыя так придвинул свою лошадь к лошади Баси, что стременем задел за ее стремя. Несколько минут он ехал молча. Он старался окончательно успокоиться и удивлялся, почему это спокойствие дается ему с таким трудом, раз Бася уже в его руках и никакая сила не может отнять ее у него. Но он сам не знал, что в его душе, вопреки всякой очевидности, жила слабая надежда, что желанная им женщина ответит ему взаимностью. Но если эта надежда была слаба, то, наоборот, желание, чтобы так случилось, было так сильно, что его трясло, как в лихорадке. Не раскроет желанная объятий, не бросится ему на шею, не скажет ему тех слов, которые грезились ему по ночам: «Азыя, я твоя!» — не прильнет своими устами к его устам, он знал это! Но как примет его слова? Что скажет? Лишится чувств, как голубь в когтях хищника, и позволит схватить себя так, как отдается беззащитный голубь ястребу? Будет со слезами молить его о пощаде или громким криком ужаса огласит пустыню?

Эти вопросы вихрем носились в голове татарина. Но ведь настало время, когда надо сбросить маску лицемерия и показать свое настоящее страшное лицо.

О, этот страх, эта тревога — еще минута, и все исполнится.

Наконец душевная тревога татарина мало-помалу стала сменяться тем, чем она сменяется у дикого зверя: бешенством. И он сам старался разжечь в себе это бешенство. «Что бы ни случилось, — думал он, — она моя, вся моя, моей будет еще сегодня, и завтра, и не вернуться ей к мужу, а всегда и всюду быть со мной!»

При этой мысли его охватила вдруг дикая радость, и он заговорил голосом, который ему самому показался чужим:

— Вы, ваша милость, до сих пор меня не знали!

— В этом тумане так изменился ваш голос, что мне кажет, будто говорит кто-то другой! — несколько тревожно ответила Бася.

— В Могилеве войск нет, в Ямполе нет, в Рашкове нет. Я здесь хозяин… Крычинский, Адурович и все другие — мои рабы, ибо я князь, я сын владыки, я их визирь, я их главный мурза, я их вождь, как Тугай-бей был вождем, я их хан — здесь все в моей власти, у меня одного здесь сила.

— Зачем вы это говорите?