Пан Володыевский

— Ваша милость, вы до сих пор не знали меня… Рашков недалеко… Я хотел быть гетманом татарским, хотел служить Речи Посполитой, но пан Собеский не позволил… Больше я не буду липком, не буду служить под чужим началом, хочу вести свои чамбулы против Дороша или против Речи Посполитой… как вам, ваша милость, будет угодно, как вы прикажете…

— Как я прикажу?.. Азыя! Что с тобою?

— То со мной, что здесь все — мои рабы, а я — твой раб! Что мне гетман? Что его разрешения? Скажите одно слово, ваша милость, и я брошу к вашим ногам Аккерман и Добруджу, и те орды, чьи улусы здесь, и те, что кочуют в степи, и те, что здесь расположились зимовать, — все они будут твоими рабами, как я твой раб! Прикажешь, крымского хана ослушаюсь и султана и пойду против них войной, буду помогать Речи Посполитой и положу начало новой орде в этих странах, а сам буду ханом над нею… А надо мной будешь ты одна, одной тебе я буду кланяться, у тебя одной молить милосердия и жалости.

Сказав это, он перегнулся к ней в седле, схватил ее, испуганную и как бы оглушенную его словами, и продолжал хриплым голосом:

— Разве ты не видела, что я любил одну тебя… А настрадался я как! Я тебя и так возьму! Ты моя и будешь моею… Здесь никто не вырвет тебя из моих рук… Ты моя, ты моя, моя…

— Иисус, Мария! — воскликнула Бася.

Он так сильно сжимал ее в своих объятиях, точно хотел задушить. Короткое дыхание вырывалось у него из губ, глаза были подернуты мглой. Наконец он стащил ее с седла и, не выпуская из рук, все сильнее прижимал к своей груди, и его посиневшие губы, открытые жадно, словно пасть рыбы, стали искать ее губы.

Бася даже не вскрикнула, но стала сопротивляться с неожиданной силой. Между ними завязалась борьба, и слышалось только их прерывистое дыхание. Резкость движений и близость его лица вернули ей самообладание. Для нее настала минута ясновидения, какая бывает у утопающих. Она сразу со всей отчетливостью все поняла, все почувствовала… Перед нею раскрылась бездонная пропасть, в которую он ее тащил. Она увидела его любовь, его измену, свою ужасную участь, свою беспомощность и бессилие; ее охватила тревога и страшная боль, а вместе с тем в душе вспыхнуло бесконечное негодование, бешенство и жажда мести. Так много мужества было в рыцарской душе этого полуребенка, этой избранницы лучшего рыцаря Речи Посполитой, что даже в такую страшную минуту у нее сначала мелькнула мысль: «Надо отомстить!», а потом уж: «Спастись!» Все силы ее напряглись, как напрягаются мускулы при подъеме тяжестей — все она видела с той почти нечеловеческой ясностью, с какой видит все утопающий. Руки ее стали искать оружие и, наконец, наткнулись на костяную ручку восточного пистолета. Но в то же время у нее мелькнула совершенно ясная мысль, что если даже пистолет заряжен, если даже она успеет взвести курок, то прежде, чем она повернет дуло к его голове, он схватит ее за руку и отнимет у нее последнее средство спасения, — и она решила действовать иначе.

Все это продолжалось одно мгновение. Он действительно предвидел ее намерение и с быстротой молнии протянул руку, но не успел рассчитать ее движения, — Бася отчаянным ударом своей молодой и сильной руки попала ему костяной ручкой пистолета прямо между глаз.

Удар был так страшен, что Азыя, даже не вскрикнув, свалился с лошади и упал навзничь, увлекая ее за собой при падении.

Бася поднялась и, вскочив на своего коня, с быстротой вихря помчалась в противоположную сторону от Днестра, к широким степям. Густая мгла заслонила ее.

Лошадь, прижав уши, сломя голову мчалась между скал, расщелин, рытвин и оврагов. Каждую минуту она могла свалиться в пропасть и вместе со своей всадницей разбиться о выступы скал, но Бася ни на что не обращала внимания. Самой страшной опасностью для нее были липки и Азыя. Странная вещь! Теперь, когда она вырвалась из рук хищника и когда он лежал, по всей вероятности, бездыханный среди скал, Басей овладела тревога: прильнув лицом к гриве лошади и мчась в тумане, как серна, преследуемая волками, она теперь больше боялась Азыи, чем в то время, когда была в его объятиях. Она чувствовала ужас, чувствовала то, что чувствует беспомощный заблудившийся ребенок. И из груди ее вырывались жалобные стоны, полные ужаса и отчаяния:

— Михал, спаси… Михал, спаси…

И лошадь мчалась и мчалась; руководимая каким-то чудесным инстинктом, она перескакивала через овраги, ловкими движениями огибала остроконечные выступы скал, и наконец, копыта ее перестали стучать о каменистую почву: очевидно, она попала на один из лугов, которые тянулись между ярами.

Лошадь была вся в пене; дышала хрипло, но все же бежала.

«Куда спасаться?» — подумала Бася.

И в ту же минуту ответила:

«В Хрептиев!»

Тревога снова охватила ее при мысли о далеком пути через страшные пустыни. Она сейчас же вспомнила, что Азыя оставил отряды липков в Могилеве и в Ямполе. Очевидно, все липки были в заговоре, все служили Азые, и, несомненно, схватили бы ее и отвезли в Рашков; оставалось углубиться в степь и тотчас же свернуть на север, минуя приднестровские поселки.