Пан Володыевский

— Мина либо подведена, либо будет подведена, но перед воротами устроен вал, и я приказал туда втащить орудия. Братья дорогие, побойтесь Бога и подумайте, что, сдаваясь, придется предать храмы Божьи в руки неверных, они превратят их в свои мечети, чтобы совершать в них нечестивые службы свои. Как же вы можете так легко говорить о сдаче, как можете вы открыть ворота и впустить неприятеля в самое сердце отчизны? Я сижу в замке и не боюсь мин, а вы боитесь, находясь в городе, вдали от них. Ради бога, не сдавайтесь, пока живы! Пусть воспоминание о нашей обороне перейдет к потомству, как перешла Збаражская осада.

— Турки превратят крепость в груду развалин! — сказал кто-то.

— Пускай превращают. И за развалинами можно защищаться.

Тут маленький рыцарь потерял терпение.

— И я буду защищаться за грудами развалин, в том да поможет мне Бог! Наконец я вот что скажу: я не отдам туркам замка. Слышите?

— И погубишь город? — спросил епископ.

— Пусть лучше он погибнет, чем перейдет в руки турок. Я поклялся. Я больше даром слов тратить не стану и ухожу к моим пушкам. Ибо пушки защищают Речь Посполитую, а не предают ее.

Сказав это, он ушел, а за ним вышел Гумецкий, хлопнув дверью. Они оба очень спешили. Они, действительно, чувствовали себя лучше среди развалин, трупов, ядер, чем среди людей, слабых духом.

По дороге их нагнал пан Маковецкий.

— Михал, — спросил он, — скажи правду, говорил ли ты об обороне, чтобы ободрить других, или ты действительно сможешь удержаться в замке?

Маленький рыцарь пожал плечами:

— Клянусь Богом! Пусть только не сдают города, а я целый год буду защищаться.

— Почему вы не стреляете? Это всех пугает, оттого и о сдаче заговорили.

— Мы не стреляем, потому что занялись бросанием ручных гранат, которые причиняют много вреда рудокопам.

— Слушай, Михал, есть ли у вас в крепости орудия, из которых вы могли бы обстреливать неприятеля за Русскими воротами. Иначе турки (сохрани бог) ворвутся в ворота. Я всеми силами охраняю их, но с одними мещанами, без солдат, я ничего не поделаю.

На это маленький рыцарь ответил:

— Не беспокойся, милый брат. Я уже в ту сторону направил пятнадцать орудий. Насчет замка тоже будьте покойны. Мы не только защитимся, но, если надо будет, даже вам к воротам пошлем подкрепление.

Услыхав это, пан Маковецкий сильно обрадовался и хотел уже удалиться, но маленький рыцарь удержал его и спросил:

— Скажи мне — ты чаще бываешь на этих советах, — хотят ли они нас испытать или действительно хотят отдать город в руки мусульман?

Маковецкий опустил голову.

— Михал, скажи и ты откровенно, разве этим дело не должно кончиться? Некоторое время вы будете сопротивляться, ну, неделю, две недели, месяц, два месяца, а в конце концов придется сдаться.

Володыевский взглянул на него мрачно и, наконец, подняв руки кверху, воскликнул:

— И ты, Брут, против меня? Что ж, сами будете расхлебывать ваш позор, а я к этому не привык…

И они расстались с горечью в душе.

Вскоре после возращения Володыевского главные ворота старого замка были взорваны. Летели камни, кирпичи, поднялись столбы пыли и дыма. На минуту ужас охватил канониров. Турки мгновенно бросились в пролом, как стадо овец бросается в открытые двери овчарни, когда пастухи гонят их туда бичами… Но Кетлинг засыпал эту толпу картечью из шести орудий, заранее поставленных на валу, — засыпал раз, другой, третий и прогнал. Володыевский, Гумецкий, Мыслишевский подоспели с пехотой и драгунами, которые покрыли вал так густо, как мухи в летний жаркий день покрывают падаль. Теперь началась ружейная пальба. Пули падали на вал, как капли дождя, как хлебные зерна, которые сильный парень подбрасывает лопатой кверху. Турки роились в развалинах нового замка, как пчелы; в каждом углублении, за каждым обломком, за каждым камнем, в каждой расщелине развалин сидело их по двое, по трое, по пяти, десяти и стреляли без устали. Со стороны Хотима наплывали все новые и новые подкрепления. Полки шли за полками и, дойдя до развалин, немедленно открывали огонь. Весь новый замок был точно вымощен тюрбанами. То и дело эти массы тюрбанов вдруг срывались с криком и бежали к пролому, но тогда начинал действовать Кетлинг. Глухой бас орудий заглушал трескотню ружей, и целый рой картечи с пронзительным свистом попадал в толпу, валил ее на землю и заполнял пролом вздрагивающими кучами человеческого мяса. Четыре раза бросались янычары, четыре раза отражал и рассеивал их Кетлинг, как буря рассеивает кучи листьев. Сам он стоял среди огня и дыма, разрывающихся гранат, похожий на ангела. Глазами он впился в пролом, на ясном челе не было ни одной тучки беспокойства. Иной раз он брал из рук пушкаря фитиль, сам подносил его к орудию, потом, защищая глаза рукой, смотрел на результаты выстрела. Порой он с улыбкой обращался к польским офицерам и говорил им:

— Не войдут!