Пан Володыевский

Ведь я по-турецки говорю, как по-польски, и лицом тоже на янычара похож. Узнать меня трудно. Пойду послушаю, что там говорят. По временам мне страшно становилось, вспоминалась моя прежняя неволя у турок. Но я пошел. Ночь была темная. Кое-где только был свет, и, скажу вам, я ходил среди них, как у себя дома. Многие из них лежали во рвах, под прикрытием, и я пошел туда. Кто-то меня спросил: «Чего шляешься?» А я говорю: «Спать не хочется». Другие из них, собравшись в кружок, толковали об осаде. Они очень смущены. Я собственными ушами слышал, как они бранили присутствующего здесь нашего хрептиевского коменданта (тут пан Мушальский поклонился Володыевскому). Я повторю их собственные слова, ибо брань врагов лучше всяких похвал! «Пока, — говорили они, — этот маленький пес (так они, собаки, вашу милость называли) защищает крепость, мы ею не овладеем». Другие говорили: «Его ни пуля не берет, ни железо, а от него, как от чумы, веет смертью!» Тут они все стали роптать. «Мы одни сражаемся, а другие войска ничего не делают. Джамаки лежат себе на спине, татары занимаются грабежом, шаги шляются по базарам. Падишах говорит нам: «Милые мои овечки». Но, видно, не очень-то мы ему милы, если нас привели на убой. Мы выдержим здесь недолго, потом вернемся в Хотим, а если нам не позволят, то слетят головы и знаменитейших наших пашей».

— Вы слышите, панове, — крикнул Володыевский, — когда янычары взбунтуются, султан сейчас испугается и снимет осаду.

— Как Бог свят, я говорю сущую правду, — продолжал Мушальский. — Янычарам недолго до бунта, а им уже очень не по себе. Я так полагаю, что они попытаются еще раз-другой бомбардировать, а потом и оскалят зубы на янычар-агу, каймакана и, пожалуй, даже на самого султана.

— И так и будет! — воскликнули офицеры.

— Мы выдержим еще и двадцать штурмов, — говорили офицеры.

Зазвенели сабли, и пылающие взоры поляков устремились в сторону шанцев, лица всех вспыхнули воодушевлением. Слыша это, маленький рыцарь в восторге прошептал Кетлингу:

— Новый Збараж! Новый Збараж!

Пан Мушальский продолжал:

— Вот все, что я слышал. Мне жаль было уходить, потому что я мог бы еще кое-что услышать, но я боялся, что скоро начнет рассветать; я пошел в сторону шанцев, где не стреляли, чтобы оттуда в темноте пробраться в крепость. Гляжу, а там и часовых нет, и только целыми толпами слоняются янычары. Подхожу к большой пушке, меня даже не окликнули. А вы, пан комендант, уже знаете, что я взял с собой гвозди для заклепки пушек. Всунул я гвоздь в запал — не входит, его бы надо молотком вколотить. Но ведь Господь Бог дал мне кое-какую силу в руках (вы не раз видели, панове, ее доказательства), вот я и ударил ладонью, больно было, но гвоздь вошел по самую шляпку… Я ужасно обрадовался!

— Господи, неужели вы это сделали? Заклепали большое орудие?! — раздались со всех сторон вопросы.

— Я сделал и еще кое-что; коли сразу все пошло так хорошо, мне жаль было уходить, и я подошел к другой пушке. Рука немножко болит, но зато гвозди влезли.

— Мосци-панове! — воскликнул Володыевский. — Никто из нас не совершил такого подвига, никто не заслужил такой славы. Виват пан Мушальский!

— Виват! Виват! — повторили офицеры. За офицерами закричали «виват» и солдаты. А стрелок, сияя от радости, поклонился офицерам и показал им свою могучую руку, похожую на лапу; на ней были два кровоподтека, и он сказал:

— Ей-богу, правда. Вот вам и доказательство.

— Верим! — крикнули все в один голос. — Слава богу, что вы благополучно вернулись!

— Я пробрался меж бревен, — ответил Мушальский. — Мне хотелось поджечь эти работы, но нечем было.

— Знаешь что, Михал, — воскликнул Кетлинг, — мои тряпки готовы. Надо мне заняться этим делом. Пусть они знают, что мы задеваем их первые.

— Начинай! Начинай! — воскликнул Володыевский.

А сам он бросился в цейхгауз и отправил в город новую весть:

«Пан Мушальский не убит во время вылазки; он вернулся, заклепав два больших орудия. Он был среди янычар, которые замышляют бунт. Через час мы сожжем у турок деревянные щиты, и если можно будет сделать вылазку, то непременно сделаю».

Не успел еще гонец перейти через мост, как стены дрогнули от грохота орудий.

На этот раз замок вступил в бой. В бледной мути рассвета полетели пылающие тряпки и падали на бревна в виде пылающих знамен. И хотя после ночного дождя дерево сильно отсырело, бревна вскоре загорелись. Вслед за тряпками Кетлинг стал осыпать сооружения гранатами. Измученные янычары ушли с окопов. Не заиграли даже зори. Приехал сам визирь во главе нового войска, но, очевидно, сомнение охватило и его, ибо паши слышали, как он бормотал:

— Им приятнее битва, чем отдых. Что за люди сидят в этой крепости!

В турецких войсках со всех сторон слышались тревожные восклицания: «Маленький пес начинает кусаться», «Маленький пес начинает кусаться».

XX