Пан Володыевский

На другой день была битва. Венецианцы разогнали наш флот на все четыре стороны. Наш корабль, сильно поврежденный пушечной пальбой, был прибит волнами к какому-то острову или просто к скале, торчавшей над морем. Пришлось его чинить, а так как солдаты погибли и рабочих рук было мало, то туркам пришлось расковать нас и дать нам топоры. Как только мы вышли на берег, взглянул я на Дыдюка и тотчас понял, что у него в голове то же, что у меня. «Сейчас?» — спросил он меня. «Сейчас!» — говорю я и, недолго думая, хвать Чубачи-бея по голове топором. А он — капитана! За нами другие — в один миг… В какой-нибудь час мы покончили с турками, потом починили кое-как корабль, сели на него уже без цепей, и Господь Милосердный повелел ветру принести нас к Венеции.

Питаясь милостыней, мы добрались до Речи Посполитой. Поделились мы с Дыдюком подъясельским имением, и оба отправились воевать, чтобы отомстить за наши слезы, за нашу кровь. Дыдюк ушел в Сечь, а оттуда вместе с Сирком в Крым. Сколько бед они там натворили, об этом вы уже знаете.

Дыдюк, насытившись местью, на обратном пути погиб от неприятельской стрелы. Я остался. И теперь каждый раз, когда натягиваю тетиву лука, я стреляю в честь его, и таким образом я не раз радовал его душу, на то найдутся свидетели в нашей честной компании.

Тут снова замолк пан Мушальский, и снова слышно было только посвистывание северного ветра и треск огня. Старый воин уставился глазами в пылающий огонь и после долгого молчания так закончил свой рассказ:

— Был Наливайко и Лобода, была Хмельнитчина, а теперь Дорош; земля еще не обсохла от крови, мы ссоримся, деремся, а все же Бог посеял в сердцах наших какие-то семена любви, но только лежат они точно в какой-то бесплодной почве, и только под ударами басурманского кнута, под гнетом татарской неволи они вдруг дают плоды.

— Хам — всегда хам! — сказал, проснувшись вдруг, пан Заглоба.

IV

Меллехович медленно поправлялся, но не принимал еще участия в походах и сидел запершись в своей комнате, а потому никто им не интересовался; как вдруг случилось событие, которое обратило на него всеобщее внимание.

Казаки пана Мотовилы поймали татарина, который что-то уж очень подозрительно шнырял около станицы, и привели его в Хрептиев. После допроса оказалось, что он был один из тех липков, которые, бросив службу и свои поселки в Речи Посполитой, перешли под владычество султана. Он пришел с другой стороны Днестра, и при нем были письма от Крычинского к Меллеховичу. Пан Володыевский очень встревожился этим и созвал старшин на совет.

— Мосци-панове, — сказал он, — вам хорошо известно, что многие из липков, которые жили на Литве и на Руси с незапамятных времен, перешли в орду и за благодеяния Речи Посполитой отплатили ей изменой. А потому с липками надо держать ухо востро и не слишком им доверять. У нас и здесь есть полк липков в сто пятьдесят коней, которым командует Меллехович. Этого Меллеховича я знаю недавно, а знаю только то, что за его великие заслуги гетман произвел его в сотники и прислал ко мне с отрядом. Мне всегда казалось странным, что никто из вас не знал его раньше, до его поступления на службу, и ничего не слышал о нем… Что наши липки необычайно его любят и слепо ему повинуются, я объяснял его мужеством и славными делами, но и они, кажется, не знают, кто он и откуда. Полагаясь на назначение гетмана, я до сих пор ни в чем его не подозревал, ни о чем не расспрашивал его, хотя он и окружает себя какой-то тайной. У всякого человека свой характер, а мне до этого нет дела, лишь бы каждый исполнял свои служебные обязанности. Но вот люди пана Мотовилы поймали татарина с письмом Крычинского к Меллеховичу, а я не знаю, известно ли вам, панове, кто такой Крычинский?

— Как же, — сказал пан Ненашинец, — Крычинского я знал лично, а теперь все знают его дурную славу.

— Мы вместе в школу… — начал было пан Заглоба, но замолчал, сообразив, что в таком случае Крычинскому было бы девяносто лет, а люди в такие годы обычно уже не воюют.

— Короче говоря, — сказал маленький рыцарь, — Крычинский польский татарин. Он был полковником одного из наших липковских полков, потом изменил отчизне и перешел в Добруджскую орду, где, как я слышал, пользуется большим уважением, ибо там, по-видимому, надеются, что он и остальных липков перетянет на сторону язычников. И с таким человеком Меллехович входит в сношения; лучшим доказательством этого служит письмо, содержание которое следующее.

Тут маленький полковник развернул письмо, хлопнул по нему рукой и начал читать:

«Душевно дорогой мне брат! Твой посланный пробрался к нам и доставил письмо…»

— По-польски пишет? — спросил Заглоба.

— Крычинский, как все наши татары, знает только по-русински и по-польски, — ответил маленький рыцарь, — и Меллехович по-татарски ни аза не знает. Слушайте, Панове, не прерывая: