Пан Володыевский

Между тем Меллехович сидел в своей комнате и шепотом разговаривал с липком, который был пойман драгунами. Сидели они так близко, что почти касались головами. На столе горел светильник с бараньим жиром и освещал лицо Меллеховича, которое, несмотря на всю его красоту, было попросту страшно; на нем отражалась жестокость, злоба и дикая радость.

— Галим, слушай, — говорил Меллехович.

— Эфенди! — ответил посланный.

— Скажи Крычинскому, что он умен, ибо в письме не было ничего, что могло бы меня погубить; скажи ему, что он умен. Пусть всегда так пишет. Они теперь будут мне доверять еще больше… все. Сам гетман, Богуш, Мыслишевский, здешняя команда — все! Слышишь? Чтоб их зараза передушила!

— Слышу, эфенди!

— Но прежде всего мне надо быть в Рашкове, а потом вернуться сюда.

— Эфенди, молодой Нововейский тебя узнает!

— Не узнает. Он видел меня под Кальником, под Брацлавом — и не узнал. Смотрит на меня, морщит брови, но не узнает. Ему было пятнадцать лет, когда он убежал из дому. Восемь раз с тех пор зима застилала снегом степи. Я изменился. Старик узнал бы меня, а молодой не узнает… Из Рашкова я дам тебе знать. Пусть Крычинский будет наготове и держится где-нибудь поближе. С перкулабами[17] вы должны сговориться. В Ямполе тоже есть наш полк. Я уговорю Богуша, чтобы он выхлопотал у гетмана для меня приказ, скажу, что оттуда мне будет легче сноситься с Крычинским. Но сюда я Должен вернуться… должен во что бы то ни стало… Не знаю, что будет, как все это устроится… Огонь меня сжигает. По ночам сон бежит от глаз… Если бы не она, меня бы не было в живых…

— Да будут благословенны ее руки!

Губы Меллеховича начали дрожать, он еще ближе наклонился к липку и начал шептать, точно в бреду:

— Галим, да будут благословенны ее руки, благословенна голова, благословенна земля, по которой она ходит! Слышишь, Галим? Скажи им там, что я уже здоров, благодаря ей…

V

Ксендз Каминский, в молодости военный, и кавалер великого мужества, сидел в Ушице и реставрировал свой приход. Но так как костел был в развалинах, а прихожан не было, то заезжал этот пастырь без стада в Хрептиев и проводил там целые недели, наставляя рыцарей в божественном учении.

Выслушав со вниманием рассказ пана Мушальского, он через несколько дней обратился к собравшимся со следующими словами:

— Я всегда любил слушать такие рассказы, где печальные происшествия кончаются благополучно, ибо из них явствует, что десница Господня может вырвать человека из пасти звериной и из далекого Крыма привести под родной кров.

А потому пусть каждый из вас запомнит, что для Господа нет ничего невозможного, и в самых трудных жизненных обстоятельствах не теряет надежды на милосердие Божье! Вот в чем дело.

Хвалю пана Мушальского за то, что простого человека он полюбил братской любовью. Пример тому дал нам Спаситель, который, хотя и происходил от царской крови, все же любил простых людей, многих из них сделал апостолами и так их возвысил, что теперь они заседают в небесном сенате.

Но одно дело частная любовь, человека к человеку, а другое — любовь общественная, одной нации к другой. Спаситель же наш не менее ревностно соблюдал и ее. А где она? Посмотришь вокруг, — в людских сердцах такая злоба, точно люди повинуются дьявольским, а не Божьим заповедям.

— Трудно, отец, — сказал Заглоба, — будет вам убедить нас, чтобы мы любили турка, татарина или других варваров, коих, верно, и сам Спаситель презирал!

— Я вас не уговариваю, но только утверждаю, что дети одной и той же матери должны любить друг друга, а между тем со времен Хмельнитчины, или за последние тридцать лет, в этих странах не высыхает кровь.

— А по чьей вине?

— Кто первый в ней признается, того первого Бог простит!

— Вы, отец, теперь носите духовную рясу, а смолоду дрались с мятежниками не хуже всякого другого…