Пан Володыёвский

— Пан полковник, — сказал он, — сплошь да рядом отец для того лишь чадо свое хулит, чтобы кто-нибудь его слова оспорил, и я полагаю, ничто не может сильней порадовать родительское сердце, как противоположные утвержденья. И до меня уже доходили слухи об успехах Адася на службе, но лишь теперь я подлинную испытываю радость, слыша подтверждение молвы из столь славных уст. Говорят, сын мой не только отважный воин, но и держит себя степенно, что мне даже удивительно, ибо прежде сущий ветрогон был. На войну его, шельму, с малолетства тянуло, и лучшее тому доказательство, что мальчишкой из дома удрал. Признаться, поймай я его тогда, хорошенько бы проучил pro memoria «Для памяти (лат.).», но сейчас, вижу, придется об этом мысль оставить — ну как опять на десять лет сгинет, а старику-то тоскливо.

— Неужто за столько лет ни разу домой не заглянул?…

— А я ему воспретил. Однако ж, и у меня сердце не камень: сами видите, первый к нему еду, поскольку он службы оставить не может. Хотелось мне, сударыня-благодетельница и милостивый сударь, просить вас девку мою приютить и одному отправиться в Рашков, но коль скоро вы говорите, на дорогах спокойно, возьму и ее с собой. Она у меня как сорока любопытная, пускай поглядит на свет.

— И люди на нее пускай поглядят! — вставил Заглоба.

— Не на что смотреть! — ответила барышня, хотя смелые черные ее очи и сложенные будто для поцелуя губы говорили совсем иное.

— Малявка она еще, истинно малявка! — сказал Нововейский. — Но едва завидит пригожего офицера, точно бес в нее вселяется. Оттого я предпочел ее с собою взять, нежели дома оставить, тем более что и дома девке одной небезопасно. Но коли мне придется без нее в Рашков ехать, будь добра, сударыня, повели ее на привязь посадить, чтоб не выкинула какой-нибудь штуки.

— Я сама не лучше была, — ответила Бася.

— Сажали ее за прялку, — подтвердил Заглоба, — она с нею в пляс, если никого получше не подворачивалось. Но ты, я вижу, сударь, шутник. Баська! Охота мне с паном Нововейским выпить — я ведь тоже пошутить люблю.

Меж тем, еще до того, как подали ужин, дверь распахнулась и вошел Меллехович. Пан Нововейский, будучи увлечен разговором с Заглобой, вначале его не заметил, зато Эвка сразу увидела, и щеки ее ярко вспыхнули, а потом вдруг покрылись бледностью.

— Пан комендант! — обратился Меллехович к Володыёвскому. — Согласно приказу беглецы изловлены.

— Отлично! Где они?

— Я велел их повесить, как было приказано.

— Хорошо! А твои люди вернулись?

— Часть осталась для погребения тел, остальные со мною.

В эту минуту Нововейский поднял голову, и на лице его выразилось чрезвычайное изумление.

— Господи! Что я вижу! — пробормотал он.

После чего встал, подошел вплотную к Меллеховичу и воскликнул:

— Азья! А ты что здесь, паскудник, делаешь?!

И протянул руку, намереваясь схватить татарина за шиворот, но тот так и взвился — точно в огонь швырнули горсть пороха, — сделался мертвенно-бледен и, уцепив руку Нововейского своими железными пальцами, сказал:

— Я тебя, сударь, не знаю! Ты кто таков?!

И с силой оттолкнул Нововейского, так что тот отлетел на середину горницы.

Несколько времени шляхтич от ярости не мог вымолвить ни слова, но, переведя дыхание, разразился криком:

— Сударь! Пан комендант! Это мой человек, к тому же беглый! С малолетства у меня в доме!.. Отпирается, каналья! Холоп мой! Эва! Кто это? Говори!

— Азья! — пролепетала, дрожа всем телом, Эва.

Меллехович даже на нее не взглянул. Его взор был устремлен на Нововейского: раздувая ноздри, он с неописуемой ненавистью пожирал глазами старого шляхтича, сжимая в кулаке рукоятку ножа. От движения ноздрей усы его встопорщились, и из-под них показались поблескивающие белые клыки — в точности как у разъяренного зверя.

Офицеры обступили их. Бася подскочила и встала между Нововейским и Меллеховичем.

— Что это значит? — спросила она, нахмуря брови.

Вид ее несколько успокоил противников.

— Пан комендант, — сказал Нововейский, — это мой человек по имени Азья — и беглец. С молодых лет я на Украине в войске служил, там в степи и подобрал его, полуживого, и взял к себе. Из татар он. Двадцать лет в моем доме воспитывался, учился вместе с сыном. Когда сын убежал, в хозяйстве мне подсоблял, пока не вздумал завести шашни с Эвкой, да я заметил и приказал его высеч, а вскорости он удрал. Как он здесь у вас зовется?

— Меллехович!

— Придумал, значит, себе прозвище. Его Азья звать, просто Азья. Он говорит, что меня не знает, зато я его знаю, и Эвка тоже.

— О господи! — сказала Бася. — Да ведь сын твоей милости его сто раз видел. Как же он его не узнал?

— Сын-то мог не узнать: когда он из дому сбежал, им обоим шестнадцати не было, а этот, еще шесть лет у меня прожив, конечно же, переменился сильно — и сам вытянулся, и усы отросли. Однако ж Эвка сразу его признала. Надеюсь, вы скорей шляхтичу поверите, нежели приблудному крымчаку.

— Пан Меллехович — гетманов офицер, — сказала Бася, — мы к нему касательства не имеем!