Пандора

Сэр Уильям долго смотрит на нее изучающим взглядом.

– У горы Ликайон, Дора, где я возобновил раскопки, начатые твоими родителями.

Воцаряется тишина. Эдвард видит игру эмоций на лице Доры: на смену скорби приходит понимание, за ним – смирение, и Эдварду не терпится встать с места, чтобы подойти к ней и обнять.

А потом Дора прячет свое лицо в ладонях, чтобы скрыть слезы.

Глава 34

Он видит сон. Ему снится сырая промозглая земля, непроницаемая тьма гробницы, сложенной из древней глины и камней.

Он не понимает, где находится. Не понимает, кто он. Он ощущает себя самим собой, но тот голос, что шепчет из глубины сознания – дышит, вздыхает, напевает, – принадлежит не ему.

А потом появляется свет.

Он ощущает радость, легкость. Он смеется, вдыхает сладкий воздух. О, как ему этого не хватало, как он мечтал о его чистоте! Но потом, потом…

Вода, он всегда ее ненавидел. Сначала грязь и всплывший мусор, потом соль и слизь. Бесконечная тьма бездны.

Он снова ждет. Снова. Вечно ждет.

Он зовет. Он исторгает песнь боли над океаном, дает жизнь ветру. И потом, неотвратимые как звезды, они являются.

Как же легко они его нашли! Его мутит от их жадности, пока они освобождают его.

Долгие дни напролет он мечется и всплывает, дни напролет чует их недуг, их ненасытную алчбу. Так почему же он должен сделать их путешествие приятным? Почему не вселить страх в их сердца, не ослабить их тела и не обрушить на них жуткие бури? Им известно, кто они, они знают, что творят. Им ведомо, что час их близок, ибо он – их спасение и он же – их кромешный ад.

Вода.

Это лишь переход в иные места. Он слышит убаюкивающий плеск волн, слышит крики чаек, ощущает знакомый запах земли, принесенный морским ветром, и улыбается, чувствуя скорость.

– Иезекия?

Он пробуждается от того, что Лотти трясет его за плечо. Он стонет, перекатывается на спину. Подвальный пол под ним холоден и тверд, и он долго пялится в потолок, в прогнившие балки, обильно покрытые седой паутиной, что свисает ажурными гирляндами.

– Что вы тут делаете? – спрашивает Лотти.

Иезекия слышит, как нервно дрожит ее голос, и это его раздражает. Он садится, проводит рукой по лицу. Несмотря на то что в подвале прохладно, его разгоряченная кожа покрыта липкой пленкой пота.

– Который час?

– Одиннадцатый.

Лицо Иезекии омрачается.

Он вернулся домой в половине седьмого – в затуманенном джином сознании возникает воспоминание: вчера он достал из кармана позолоченные часы, которые носит с собой с тех пор, как купил их, и спустился в подвал проверить вазу, удостовериться, что ее благополучно доставили и водрузили там, где ей положено стоять. Он уселся перед вазой, приложил руки к ее бокам (теплым, как он с удивлением обнаружил), и ему захотелось, чтобы она с ним заговорила. Разумеется, он этого не ждал. Он не ожидал услыхать голос из ее глиняных недр. Нет, он лишь хотел узнать, хотел понять, почему она так долго ему сопротивлялась, почему она пуста, почему, почему, почему…

– Я, должно быть, уснул, – бормочет он невпопад.

Лотти шевелит пальцами. И это его тоже раздражает.

– Вы голодны?

– Нет!

Пауза.

– Почему эта ваза так важна для вас, Иезекия? Почему вы так жаждете ею обладать?

Глубоко в его груди вздымается гнев, точно изготовившаяся к броску змея – гнев вот-вот прорвется, Иезекия уже слышит его громкое гудение в голове.

– Потому что она моя, – рявкает он.

– Ваша?

Иезекия сжимает кулаки. Он слышит, как Лотти делает шаг назад, к лестнице.

– Хелен ее не заслуживала. Я же говорил, она была такая расчетливая. Лживая. Она мной пользовалась.

– Но Хелен мертва.

– Да. И теперь это мое.

Гудение прекращается. Иезекия вздыхает.

– Тогда почему вы ее не продадите?

Иезекия хранит долгое молчание. Он размышляет. Много ли ей можно доверить? Рассказать все? Но он знает Лотти, знает, что она как бульдог, вцепившийся в кусок мяса, – не успокоится, пока все не сожрет.

Он шумно дышит, ощущая во рту противный вкус перегара.

– Это сокровище.

Еще пауза.

– Что за сокровище?

Иезекия косо смотрит на Лотти.

– Деньги. Большие деньги. Ваза связана с каким-то местом, которое Элайджа держал от меня в секрете. От меня! – вскрикивает Иезекия с горьким смехом. – Своего родного брата! – Он судорожно вздыхает, крепче сжимая кулаки. – Были, конечно, еще и вещи в лавке; я давным-давно их продал. Чтобы ей ничего не досталось. Но было что-то еще. Гораздо более ценное. Но я не знаю где. А эта ваза – ключ к загадке.

– Понятно.

В полумраке подвала он не может разглядеть выражение на избитом лице Лотти, к тому же она стоит далеко от него. Она его понимает? Осуждает? Но раньше она ничем таким не интересовалась. Ни разу не задала ни единого вопроса о деньгах, которые он скопил за эти годы. Еще бы, ведь благодаря этим деньгам она имела крышу над головой. Они обеспечивали ей надежную жизнь.

– Эта ваза – ключ?

Иезекия проводит рукой по глазам, внезапно ощутив смертельную усталость.

– Была записка. Клочок бумаги с текстом, который написала Хелен под диктовку Элайджи. В ней было сказано, что Дора может потребовать это себе. Это сокровище.

Лотти молчит. Потом добавляет: